После того, как предложение было принято, м-р Чемни не желал на свете ничего больше, чем взять в свои большие руки маленькую, легкую руку своей дочери.
После ленча у художника был обед у м-ра Чемни, уроки рисования два раза в неделю — знакомство становилось все более близким с каждым днем, пока после двух недель такого стремительного сближения м-ру Чемни не показалось, что он должен познакомить своего нового друга Лейбэна с доктором Олливентом. Любопытный случай, который привел к знакомству отца Флоры с молодым художником, должен был бы заинтересовать доктора. Кроме того м-ру Чемни казалось, что Гуттберту Олливенту будет не безразлично узнать о том романтическом выводе, который сделал он после знакомства с художником.
В это время Флоре пришла небольшая записка от миссис Олливент:
«Дорогая мисс Чемни, почему вы не приходите навестить меня? Возможно, я должна была бы сказать ним, что я старая женщина, хотя вы могли без всякого сомнения заметить это, которая очень сильно привязана к домашнему очагу, поэтому вы вряд ли можете ожидать моего визита к вам. Мы так близки с вами, что, я думаю, смогу попросить вас проводить свои вечера со мной, когда вы только пожелаете этого, при этом совсем необязательно ждать особенного приглашения. Если ваш отец придёт с вами, это тем более будет очень, чудесно. Доктор всегда рад видеть его. Кроме того, я слушала, что вы хорошо поете и поэтому должна просить нас исполнить для меня что-нибудь.
С совершенным почтением к вам Летиция Олливент».«Должно быть, доктор Олливент сильно хвалил меня, — удивленно думала Флора, — а ведь он едва ли сказал мне хоть один комплимент, только смотрел на меня своими тёмными задумчивыми глазами, такими отличными от глаз м-ра Лейбэна». М-р Лейбэн был обладателем прекрасного тенора, они пели вместе с Флорой.
— Этим вечером мы должны пойти на Вимпоул-стрит, — сказал м-р Чемни после прочтения записки миссис Олливент.
— Да, папа, но я думаю, что к нам может прийти м-р Лейбэн.
— Мы не можем ничего поделать с этим, малышка. Я всегда рад видеть его, когда он заходит к нам, но мы не можем быть дома каждый вечер.
— Нет, папа, — немного огорчившись сказала Флора, — но мы так интересно проводили время, мы пели…
— И споете еще не раз, Флора, я думаю, надо рассказать доктору о нашем новой знакомстве.
— Но что это может значить для него, папа?
— Как? Во-первых, он мой старый друг, а во-вторых, я смотрю на него как на твоего опекуна.
— Мой опекун, папа! — воскликнула она, встревоженно взглянув на отца. — Зачем мне опекун, когда у меня есть ты?
— Пока я с тобой — он тебе не нужен, дорогая. Только, только ты ведь знаешь, что люди умирают.
— Папа, папа, — сказала Флора, крепко обнимая отца и опуская голову на его грудь, как ты можешь говорить такие ужасные вещи?
— Это естественный факт, малышка. Эпидемия для всего человечества. С нами со всеми должно произойти это рано или поздно. Но не пугайся так сильно. Я ведь не сказал, что уже умираю. Но я думаю о будущем. Ты ведь знаешь, что каждый человек должен думать об этом. Поэтому я сделал Олливента твоим опекуном и покровителем. Может быть, есть кто-нибудь другой, кто нравился бы тебе больше?
— Я не хотела бы никого. Мне не нужны опекуны и покровители. Я хочу, чтобы только ты был со мной.
— Я буду с тобой так долго, как этого пожелает Бог. Может быть, я проживу еще долго на радость нам обоим.
Флора едва смогла попросить отца не оставлять ее одну и тут же беззвучно расплакалась.
Миссис Олливент приняла их в своей аккуратной гостиной, где изо дня в день царил порядок. Темно-красные стулья с чехлами, купленные деревенским врачом на местном аукционе, своими спинками всегда были придвинуты к стене, столы с теми же книгами, коробочками для конвертов, бутылочками из-под одеколона, альбомами, которые Гуттберт помнил с детства и которые украшали комнаты в Лонг-Саттоне, облицовка камина, относящаяся к тому же времени, мрачноватые позолоченные часы, выполненные в античном стиле, пара позолоченных канделябров, поддерживаемых сфинксами, несколько чашек и блюдец китайского, производства, зеркало над позолоченной рамкой камина, напротив которого на другой стороне комнаты висело другое овальное зеркало, пара стареньких складных столов, отделанных узкими зеркальными полосками, стояла между длинными узкими окнами; на этих столах размешались различные блюдца и чашки. В гостиной был также старинный брюссельский ковер, на, котором были изображены растения. Для его создания использовались причудливо-смешанные цвета, которые со временем совсем выцвели и приобрели сероватые, желтовато-зеленые и грязно-коричневые оттенки. В целом комната имела простоватый и незатейливый вид, но миссис Олливент считала ее прекрасной и могла даже немного страдать от маленького пятнышка на сверкающих покрытиях столов и спинок стульев.
Она сидела за своим рабочим, столом, читая при свете лампы с абажуром, когда ей сообщили о приходе гостей. Часовой разговор после обеда — самое, большее что мог посвятить ей сын, как только этот час кончался, он уходил к своей повседневной работе, оставляя мать одну.
— Зажги свечи, Джеймс, — сказала она слуге, — скажи мистеру Олливенту, что пришли мистер и мисс Чемни. Я думаю, никакое другое имя не сможет оторвать его от книг.
Слуга зажег пару восковых свечей в египетских канделябрах, которые слабо освещали часть комнаты с камином и тускло отражались в черной глубине зеркала.
Слабо освещенная комната показалась Флоре несколько печальной даже после голых стен гостиной Фитсрой-сквер. Жизнь подобна бивуаку, который не может существовать без своего своеобразия. Но здесь каждый предмет говорил об ушедших днях, о людях, которые давно ушли из этой жизни, о несбыточных надеждах, о мечте, которая была мечтой ни о чем, о невысказанной меланхолии, коснувшейся всех вещей и сделавшей их старыми. Мисс Олливент, подобно окружающим ее вещам, также несла на себе отпечаток ушедших дней. Ее прическа и платье были такими же, как в Лонг-Саттоне тридцать семь лет назад. Волосы миссис Олливент наполовину были спрятаны под брабантскими кружевами, которые были одним из ее свадебных подарков, и зачесаны назад гребнем из панциря черепахи, который принадлежал еще ее матери. Она носила аметистовую брошь, прикрепленную к воротничку ее платья. Платье из шелка серо-стального цвета было сшито так же просто, как у мисс Скиптон — главной портнихи Лонг-Саттона, которая сделала ей это платье еще во времена замужества. Миссис Олливент ничего не меняла, и время не меняло спокойствие ее задумчивого лица и едва оставило свой след в виде небольших морщинок. Ни сильная страсть, ни печаль не коснулись ее внешнего вида. Трудно было бы представить себе лицо, которое могло бы более отчетливо выражать спокойствие и ясность души. Была в выражении ее лица какая-то неопределенная меланхолия женщины, прожившей половину жизни, которая скорее напоминала зимнюю спячку, чем живое, переменчивое существование теплокровного человечества.
