— Я плохо понимаю указания. Я гораздо лучше умею их раздавать. А это не всегда достоинство.
— Тебя собирались убить, — сказала она.
— Так считает и моя бабушка, — согласился Иоханан. По-видимому, это его совершенно не волновало, и он совсем этого не боялся. — Она хочет уйти отсюда. Она сказала, что, если и дальше терпеть, будет только хуже, поскольку я все равно не могу сдержать свой язык. Я слишком долго жил в пустыне и забыл, что значит почтительно говорить с придирчивым мастером.
— Тебе не следовало сюда возвращаться, — заметила Нофрет. — И вообще не следовало возвращаться в Египет. Если кто-то узнает о твоем бегстве — и будет разыскивать тебя…
— Бабушка говорит, что нет. Мы пошли в пустыню, так что все думали, что мы идем на юг. Нас не станут искать на севере.
— Будут, если они не совсем дураки. Все же знают, каков ты.
— Нас никто не преследовал. — Иоханан больше не хотел слышать об этом: губы его сжались. — Мы долго шли к пустыне, но бабушка сказала, что здесь следует остановиться. Не хочешь ли пойти и поговорить с ней?
У Нофрет захватило дух. Она хотела отказаться, сказать, что должна вернуться во дворец, что уже поздно, что, если она не вернется, царица может уйти из дворца и ее могут ранить или убить, но, помимо воли, спросила:
— Где она? Отведи меня к ней.
Иоханан привел ее на постоялый двор в закоулках города, где встречалось больше чужеземных лиц, чем египетских. Люди здесь говорили на всех известных в мире языках. Нофрет услышала хеттский, странный певучий язык мореходов с северного побережья великого моря, нубийский, ливийский, наречия Митанни, Ханаана и Ашура и, конечно, оба наречия апиру, и кочевников пустыни, и их сородичей из Синая, которые были сродни царям Египта.
Леа отдыхала в притемненной задней комнате постоялого двора. Помещение так напоминало ее комнату в селении строителей в Ахетатоне, что Нофрет почудилось, будто она вернулась на годы назад. Стены, сложенные из простого илового кирпича, как во всех обычных домах в этой стране, были завешены тканью, превращавшей комнату в подобие шатра кочевников. Стульев не было, но во множестве имелись ковры и подушки, бронзовый сосуд с водой, кувшин финикового вина, маленькие чашки, блюдо фиников в меду.
В отличие от господина Аи, Леа совсем не изменилась. Она всегда казалась Нофрет древней, но сильной, как старое искривленное дерево. Кожа ее была мягкой, не очень морщинистой, спина — прямой, ясные глаза смотрели со знакомой приветливостью. К своему изумлению, Нофрет почувствовала, как ее глаза наполнились слезами, а ведь она зареклась плакать в тот день, когда ее похитили и увезли в Митанни.
Она села на свое обычное место, на кипу ковров перед Леа, разлила по чашкам финиковое вино из кувшина, — и для Иоханана, вошедшего вслед за ней, тоже.
— Не хватает только Агарона, все остальные в сборе.
Она хотела сказать это легко, но получилось печально. Никто из апиру не улыбнулся. Леа кивнула.
— Хорошо, если бы Агарон был здесь. Мы возвращаемся к нему, — он живет среди людей Синая.
Нофрет ожидала этого. В Египте для них не было безопасного места.
— Но если вы уйдете, я никогда вас больше не унижу.
— Если только не пойдешь с нами.
Это сказала Леа, а не Иоханан, который вообще никогда ни единым словом не предлагал ей следовать за ним куда-либо.
Беспричинно рассердившись, Нофрет все-таки заставила себя подумать, прежде чем произнести наиболее подходящие слова.
— Вы же знаете, что я не могу оставить мою госпожу. И сейчас больше, чем когда бы то ни было.
— Почему? — поинтересовалась Леа.
Нофрет поглядела на нее, прищурившись, и не отвела взгляда.
— Если ты способна видеть истину или хотя бы слышать, что говорят повсюду в Египте, ты знаешь, что ее не любят, а во многих местах даже ненавидят.
— Потому, что она сделала то, чего царице делать не следует. — Леа покачала головой. — Да, я слышала людские пересуды. Много ли в них правды?
— А ты не видишь?
— Скажи мне, — попросила Леа.
— То, что она посылала за хеттским царевичем, — произнесла Нофрет, помолчав, — это правда. Правда и то, что она отказывалась выходить за кого-либо из египтян, пока смерть царевича, посланного к ней, не вынудила ее к этому. Тогда она приняла то, что должна была принять. Царица рискует жизнью своего деда, защищаясь от человека, который, как она полагает, убил уже двух царей и готов убить третьего.
— А пойдет ли он на это?
— Я… Так не думаю. — Нофрет сделала паузу, размышляя, не изменить ли свои слова, но оставила все как есть. — Он знает, что его время скоро придет. Господин Аи стар. Время и боги разделаются с ним прежде, чем его соперник лишится терпения. И, кроме того, его занимает страна Хатти. Вряд ли они так спокойно примирятся с убийством их царевича.
— Вряд ли, — согласилась Леа. — Но все войны кончаются, и солдаты возвращаются домой. Этого ли опасается твоя госпожа?
— Моя госпожа теперь выше страха. — Было почти приятно произнести эти слова; а потом сказать то, чего она не говорила никому, даже господину Аи: — Она безумна, как и ее отец, но бог не дал ей своей милости. Моя госпожа считает, что, если ей удастся обрести сына, любого, где угодно, она будет в безопасности.
— Ты же понимаешь, что этого быть не может, — вмешался Иоханан, — если только она не найдет себе взрослого мужчину, закаленного в войнах. Вроде этого хеттского царевича. Жаль, что его убили. Египет бы возненавидел такого царя, но, насколько я знаю его соплеменников, он мог бы достаточно успешно противостоять врагу своей госпожи.
— Он бы долго не протянул, — сказала Нофрет. — Ей нужен египтянин, молодой и сильный. Такого она не нашла. Все подходящие умерли или находятся далеко отсюда. От них избавлялись по очереди, год за годом. И никто этого не замечал, кроме моей госпожи. Моей бедной госпожи, чей ум надломлен.
— Так ли это? — спросила Леа. — Может быть, она ясно видит, и эта ясность пугает ее, и она бежит от нее? Царица распознала врага прежде, чем кто-либо другой. А если она видит еще больше? Вероятно, она знает, что должно произойти.
— Прежде она никогда не видела так ясно.
— Горе способно открыть глаза сердца. А она за свою короткую жизнь испытала больше горя, чем многие женщины преклонных лет.
— И все же она сама не своя. Бродит вдоль реки, якобы разыскивая дитя в корзинке. Рассказывает сама себе сказки о детях рабов и слуг, мечтает взять одно, а всем остальным угрожать смертью, если кто-нибудь осмелится оспаривать права такого наследника на престол. Она сочиняет всякие дикие истории и с таким полетом воображения, какого не встретишь у женщины со здравым умом.
