Анхесенамон опустилась в свое любимое кресло, сидя в котором она иногда читала по вечерам или слушала игру на арфе или на флейте. Она закрыла лицо ладонями и сидела так долго, неподвижно, но и не плача.
Потом царица заговорила, неожиданно для Нофрет. Голос звучал ясно и спокойно.
— Кажется, я хочу умереть.
Нофрет постаралась сохранить спокойствие, сидя на коленях возле кресла, в позе служанки, давно ставшей привычной и удобной. Они промолчала, даже постаралась стать еще незаметнее, чем прежде.
— В конце концов, — продолжала Анхесенамон, как будто услышав ответ, — что мне еще остается? Аи недолго сможет защищать меня. Боги не дадут мне зачать от него сына. Наша линия кончится вместе с нами; другой может и не быть.
— Откуда тебе знать, — возразила Нофрет, тут же забыв о стремлении быть незаметной. — Раз уж семя Аи сухое и бесплодное, что тебе мешает найти кого-нибудь помоложе, чтобы он стал отцом сына и наследника Аи? Думаю, такое уже не раз бывало. Поговаривают, что именно так поступала твоя мать — якобы твой отец даже не мог поднять свое копье, не то что зачать столько детей.
Анхесенамон наградила Нофрет долгим мрачным взглядом.
— Оружие моего отца было не слишком большим и острым, но достаточным для дела. Он не нуждался в помощнике.
— Но сын, раз уж он так необходим…
— Не послать ли в кварталы, где живут рабы, — размышляла Анхесенамон, — и подыскать для меня здорового и сильного младенца? Может быть, апиру, моей крови. Я притворюсь беременной и скроюсь в уединении. Или сделаю вид, что нашла царственного младенца в корзинке среди тростника у реки, как подарок богов, с печатью богов на челе.
— Ты совсем сошла с ума, — заметила Нофрет.
— Пожалуй, — согласилась Анхесенамон. — Понимаешь, мое предвидение обмануло меня. Я знала, знала, что у меня будет сын, и что мой возлюбленный, мой царь и бог, будет его отцом. Я видела, как мы вместе стареем, и никогда не предполагала, что он умрет таким молодым и не оставит мне ничего, кроме двух крошечных, нежизнеспособных младенцев-девочек. Пока не стало слишком поздно, я не видела, что царем хочет стать кто-то другой и не остановится ни перед чем, чтобы добиться своего. Может быть, сами боги не знали этого.
— Боги-то знали. Они все знают. — Нофрет вздрогнула. Ночной воздух всегда полон шорохов, но сегодня они были особенно громки, как будто духи умерших и еще не родившихся вступили в сражение.
— Я все-таки думаю, что должна умереть. Или найти мальчика в тростнике. Мне нужно искать его? — бормотала царица.
— Тебе нужно лечь спать, — сказала Нофрет, не зная, что еще говорить.
Анхесенамон вздохнула.
— Да, я могу спать. И видеть сны. В снах я вижу его. Нет, не моего царя — того, другого. Царевича, который приехал, чтобы спасти меня. Как ты думаешь, он был бы ласковым или грубым и жестоким?
— Я думаю, он обожал бы тебя, — предположила Нофрет. Ей не хотелось закрывать глаза. Лицо хеттского царевича стояло у нее перед глазами, как и у ее госпожи. Такое не забывается.
— Обожание тоже может быть жестоким, особенно если его испытывает мужчина и боится этого. Глупо было посылать за ним. Но хотела бы я знать… Если…
Голос ее затих. Шелестение в воздухе, казалось, заглушило его.
Царица уснула, сидя на кресле. Нофрет подняла ее на руки. Она была легонькой, как ребенок, что-то бормотала по-детски и, когда Нофрет уложила ее в постель, свернулась калачиком.
Нофрет задула лампы, кроме одной, которая будет горсть всю ночь, и отправилась в свою комнатку. Она думала, что не заснет, но сон уже ждал в засаде, словно люди Хоремхеба, поджидающие хеттского царевича. Явились сны, кошмары, воспоминания, которые лучше стереть из памяти. Утро пришло как благословение, хотя и с громом, как в Ахетатоне, перед тем, как его покинул старый царь.
Царица тихо сходила с ума. Она исполняла свои обязанности как всегда как была привычна с детства. Но, подобно своему отцу, когда не нужно было быть царицей, Анхесенамон исчезала из своих покоев.
Иногда Нофрет обнаруживала ее в саду возле бассейна с лотосами, где она прежде нередко проводила досуг с молодым царем. Но чаще ее нельзя было найти ни в одном из мест, где подобает быть царице. Нофрет выследила ее внизу, у реки, среди тростниковых зарослей, куда слуги не ходили, боясь крокодилов. У царицы, к счастью, хватало соображения не опускать в воду руки или ноги, но она уходила далеко по течению, разыскивая, судя по всему, корзинку с младенцем.
Конечно, корзинки не было. Нофрет полагала, что она и не ожидает ее найти. Это было сном, одержимостью. Царица уходила от самой себя, от того, чем она была, в поисках того, чего никогда не найдет. История с хеттским царевичем была только началом.
Может быть, более всего она искала то, что удалось найти ее отцу. Смерть без смерти. Бегство от положения, ставшего невыносимым.
Она отыщет и настоящую смерть, если будет продолжать бродить так близко к воде. Нофрет наблюдала за ней скрытно, готовая броситься на помощь, если царица споткнется или упадет. Или — и это вызывало особое опасение — если кто-то набросится на нее и столкнет в реку. Хоремхеб был терпелив и надеялся получить Анхесенамон живой, вместе с царским правом, носительницей которого она была. Но другие могут не захотеть, чтобы она жила.
Когда царице наскучило бродить вдоль реки, она стала приказывать запрягать лошадей, и уноситься на колеснице куда глаза глядят. Охранники скакали следом, незамечаемо и невозбранно, а Нофрет сидела в колеснице царицы. Она всегда носила с собой нож, что бы ни говорили об опасности доверять оружие рабам.
Может быть, лучше было бы брать с собой лук и полный колчан стрел, но ей никогда не случалось упражняться в стрельбе из лука. Охранники на колесницах были вооружены копьями, от которых будет мало проку, если прилетит стрела и поразит царицу из безликой толпы. Камни прилетали, и не одиножды. Ни один не попал в цель, хотя иногда они задевали колесницу, а один камень ударил левую лошадь. Она испугалась и понесла, увлекая за собой правую. Но Анхесенамон, несмотря на свою хрупкость, отлично правила колесницей и удержала лошадей. Она успокоила испуганное животное и снова поехала легкой рысью.
Царица и слышать не желала о том, чтобы не выходить из дворца, даже под угрозой забрасывания камнями.
— Мой отец сталкивался с вещами и похуже, прежде чем покинул Фивы, — говорила она. — Меня не собираются убивать, только пугают. Его же хотели видеть мертвым.
— Ты могла бы задуматься, почему тебя хотят напугать, — сказал Аи. Он все еще мечтал пробудить в ней здравый смысл, хотя его внучка была так же далека от этого, как некогда ее отец.
