Царица и слышать не желала о том, чтобы не выходить из дворца, даже под угрозой забрасывания камнями.
— Мой отец сталкивался с вещами и похуже, прежде чем покинул Фивы, — говорила она. — Меня не собираются убивать, только пугают. Его же хотели видеть мертвым.
— Ты могла бы задуматься, почему тебя хотят напугать, — сказал Аи. Он все еще мечтал пробудить в ней здравый смысл, хотя его внучка была так же далека от этого, как некогда ее отец.
Анхесенамон его, конечно, не услышала, но миролюбиво ответила:
— Они злятся, потому что я попыталась посадить над ними хетта. Этому был положен конец благодаря военачальнику Хоремхебу. Правишь ты, а с тобой они могут примириться.
— А когда я умру? Ты пошлешь за другим хеттом?
Анхесенамон взглянула на него широко раскрытыми глазами, так широко, что они казались белыми. Было ясно, что она видела его не лучше, чем перед этим слышала.
— Я умру прежде тебя, — сказала она.
В эти дни Нофрет отдыхала мало. Ночами она кое-как спала на полу спальни своей госпожи, но большей частью лежала без сна, тоскуя по своей кровати. Она уже разучилась спать где придется.
Успокоение наступало только тогда, когда царица находилась при дворе, а царь — рядом с ней. Аи был стар и уже не так силен, но его присутствие было властным, а стража — многочисленной и беззаветно ему преданной. Нофрет полагала, что ни у одного египтянина не хватит духу покуситься на царицу в таком месте.
Пока Анхесенамон выслушивала просителей, принимала посольства и управляла Двумя Царствами, Нофрет могла немного поспать или хотя бы просто отдохнуть. Она уединялась в одном из садов или надевала платье попроще, заплетала волосы в косу и гуляла по городу, заходя к торговке пивом, где можно было купить кувшин и посидеть немного. Она почти никогда не выпивала весь кувшин и часто отдавала остатки собаке торговки. Это было толстое, ленивое, хмельное животное, похожее на свою хозяйку, кормившееся пивом и отбросами у соседа-мясника.
В один из дней египетского лета, когда река была в полном разливе, но уже начинала спадать, Нофрет поила собаку пивом. Воздух был густой и так насыщен влагой, что его, казалось, можно пить, и кишел мошкарой. Дверь пивной лавки завесили от насекомых, так что внутри было темновато, и лампа, свисавшая с балки, давала мало света.
В этот час Нофрет была единственной посетительницей, если не считать собаки. На улице торговка предлагала свой товар прохожим. Нофрет слышала ее песню о пиве и о тех радостях, которые оно приносит. Прохожие смеялись над некоторыми строчками и покупали кувшин-другой.
Один из мужчин, остановившихся у лавки, отличался красивым низким голосом и возвышался над остальными людьми на улице, словно башня. Это был чужестранец, с бородой, в широких одеждах, с орлиным носом, широкий в плечах: похожий на хетта, но не хетт.
Нофрет смотрела рассеянно, мысли бродили где-то далеко. Она даже не заметила, как мужчина, перекинувшись парой слов с торговкой, проскользнул за занавеску и оказался перед ней. В комнате могло бы разместиться с дюжину людей, но он, казалось, заполнил ее целиком, даже тогда, когда, подтянув ногой табуретку, сел перед Нофрет с кувшином в руке.
— Выпьешь со мной? — спросил он.
— Иоханан… — Нофрет не понимала, почему вдруг так разозлилась. Он ведь не сделал ничего, что могло бы ее обидеть.
Вот поэтому-то она и разозлилась. Потому, что он ничего не делал. Нофрет не слышала о нем ни слова с тех пор, как он побывал в Мемфисе по пути к бабушке, еще при жизни Тутанхамона. Когда она была в Фивах, он не пытался отыскать ее. Она думала, что он покинул город. Возможно, так и было. Может быть, он снова уходил в Синай, а теперь вернулся в Египет. Возможно…
Нофрет взяла у него кувшин с пивом и отхлебнула — пожалуй, больше, чем следовало. Это было крепкое пиво, и голова у нее слегка закружилась. Лицо Иоханана поплыло перед глазами. Оно было более худым, чем ей запомнилось, темнее, дочерна загорелое. Руки его, когда он брал кувшин назад, оказались загрубевшими, видимо, от тяжелой работы.
Иоханан поймал ее взгляд.
— Каменотес, — сказал он без смущения. — Я строил гробницы в Фивах.
— Ты же не очень хорошо умел это делать, — заметила Нофрет. — Я думала, твой самый большой талант — командовать другими.
Иоханан пожал плечами и отхлебнул вина — поменьше, чем она, но с гораздо большим удовольствием. Стерев пену с бороды рукавом, он сказал:
— Другой работы не было. Фивы не Ахетатон. Начальники над всем — египтяне. Они не любят чужестранцев. Особенно тех, которые прежде пользовались покровительством падшего в Ахетатоне.
— Так его называют в Фивах? В Мемфисе о нем вообще не упоминают.
— Позже всего его забудут в Фивах, хотя там уже кое-что делают, чтобы стереть из памяти его имя. Мне приказали соскабливать его в надписях. Наверное, им нравилось, что мне приходится переделывать то, что еще так недавно делали мои люди.
В его словах не было ни горечи, ни отчаяния. Он не походил на человека, отрекшегося от своей гордости и своей воли.
— Ты даже не пришел повидать меня, когда я была в Фивах, — попеняла ему Нофрет.
— Работающим на строительстве гробниц не дают отпусков, чтобы навещать дворцовых слуг.
Здесь уже прозвучала горечь. Чуть-чуть, но Нофрет уловила. Горло ее сжалось.
— А Леа? Она…
— Бабушка жива. Она здесь. Я оставил ее на постоялом дворе, отдохнуть с дороги. Она почти не изменилась, но путешествовать ей и раньше было нелегко.
Нофрет удивленно посмотрела на него.
— Но тебя же никто не отпускал? Ты убежал?
— Мы никогда не считали себя рабами. Мы сродни царю. Но царь умер, и его родня не в чести.
— И поэтому ты убежал. А остальной твой народ — они тоже…
— Остальные не хотят. Говорят, что им и так неплохо. Им приходится работать больше, чем раньше, но платят столько, что хватает на хлеб и на пиво. Никто не отнимает их жен и дочерей, и удар плеткой достается лишь изредка, когда нужно кого-то проучить для примера.
Его тон заставил Нофрет вскочить. Кувшин разбился бы, не подхвати он его. Она рванула на нем одежду.
Одежда из тонкой шерсти, хорошо сотканная, но изношенная и выцветшая, с треском подалась, обнажив его плечи, почти такие же темные, как и лицо.
Там были шрамы на шрамах, а поверх — едва зажившие раны. Нофрет отдернула руку, словно обжегшись.
Иоханан с трудом натянул одежду. Его спокойное лицо даже казалось довольным, а глаза были слишком темны, чтобы разгадать их выражение.
— Я плохо понимаю указания. Я гораздо лучше умею их раздавать. А это не всегда достоинство.
