— Он сердится, когда произносят ваше имя. Нехорошо, очень нехорошо и вдвойне опасно для вас, что вы своей неосторожностью дали ему возможность вредить вам во мнении его светлости.
— Э, разве поклоны мои погрешили чем-нибудь против этикета?
Она с неудовольствием отвернулась от него.
— Господин фон Оливейра, вы смеетесь над нашим двором, — сказала она печально и вместе с тем дерзко. — Но, как ни мал он есть, вы, по вашему собственному вчерашнему заявлению, ждете от него исполнения каких-то ваших желаний — если я не ошибаюсь, вы просили тайной аудиенции.
— Вы не ошибаетесь, остроумная маска, я просил аудиенции, но не тайной, а особой, и я желаю, чтобы она состоялась под открытым небом, при тысяче зрителей.
Боязливо-испытующий взгляд она устремила на его лицо, выражение которого нисколько не открыло ей, смеется он или действительно снисходит, разговаривая так серьезно.
— Я могу уверить вас, — продолжала она решительно, с несвойственной для придворной дамы несдержанностью, — что этой аудиенции в Белом замке, в резиденции в А. или под открытым небом вам трудно будет добиться.
— Вот как!
— Вчера на обратном пути из Грейнсфельда вы утверждали, что благочестие в полководце есть не что иное, как абсурд.
— Э, неужели изречение это столь интересно, что оно даже известно придворным дамам? Я сказал, сударыня, что мне претит постоянное цитирование имени Божьего в устах солдата, отдающегося своей профессии со страстью. Готовность убивать и истреблять людей и в то же время горячая любовь к ближнему, которого, если понадобится, я уложу на месте, для меня несовместимы. Все это лицемерие… И что же далее?
— Что далее? Бога ради, разве не известно вам, что его светлость — солдат душой и телом, что для него великим наслаждением было бы сделать солдатами всех своих подданных?
— Мне известно это, прекрасная маска.
— И также то, что князь никак не хочет, чтобы его считали нечестивцем?
— И это тоже.
— Ну, пускай мне объяснят это! Я вас не понимаю, господин фон Оливейра… Вы сами преграждаете себе путь ко двору в А., — прибавила она тихим голосом.
Фрейлина, видимо, была взволнована. Она подперла рукой подбородок и, опустив голову, смотрела на кончик своего вышитого золотом башмака.
— Вам известны, как я вижу, странности нашего светлейшего повелителя так же хорошо, как и мне, — начала она после небольшой паузы. — Поэтому совершенно излишне будет сказать вам, что он ничего не делает, ни о чем не думает без человека с мраморным лицом и опущенными веками. Вы должны знать, что доступ к нему невозможен, если этого не захочет этот человек, но может быть, вы не знаете того, что тот очень не желает этой аудиенции… Вы будете иметь лишь сегодня случай увидеться с князем лицом к лицу, так воспользуйтесь моментом.
Она готова была ускользнуть за куст, но обернулась.
— Вы будете хранить эту маскарадную тайну?
— С нерушимым молчанием.
— Так прощайте, господин фон Оливейра!
Последние слова были чуть слышны и сорвались скорее как вздох с уст девушки.
Затем восхитительное явление исчезло в лесной чаще, только издали мелькала шапочка, унизанная жемчугом.
Оливейра продолжил свой путь.
Если бы прекрасная фрейлина еще раз могла бросить взгляд на это решительное лицо, она с торжеством могла бы сказать себе, что слова ее достигли цели.
Появление португальца произвело большое впечатление на лужайке. Всеобщий говор смолк… Дамы начали перешептываться; их жесты и любопытство, сквозившее в каждом взгляде, были не менее выразительными, чем тыканье пальцем крестьянского ребенка в возбуждающий его интерес предмет. Три обладателя камергерских ключей очень дружелюбно потрясли руку пришедшему и с достоинством истых кавалеров приступили к утомительному процессу представления. К счастью для «интересного обитателя Лесного дома», вся вереница имен, проносившаяся мимо его слуха, вдруг оборвалась, как по волшебству, все расступились и отошли к опушке леса — вдали показался князь.
Многие из присутствующих, взор которых с нетерпением был устремлен на дорогу, извивавшуюся вдоль озера, когда-то знавали графиню Фельдерн. Мужчины, почти все без исключения, были восторженными почитателями ее красоты и еще сохранили о ней воспоминание. Само собой разумеется, что роскошь туалета и обаятельная красавица были в их памяти неразделимы — они никогда не видели изящных форм ее тела иначе, как в дорогих кружевах и обтянутыми блестящей шелковой тканью. Несмотря на это, когда молодая девушка в своем скромном белом платье, опираясь на руку князя, приблизилась к ним, имя давно умершей прошелестело на всех устах.
Лицо его светлости сияло удовольствием.
— Графиня Штурм! — произнес он громким голосом, представляя Гизелу. — Наша маленькая графиня Штурм, которая для того лишь скрывалась в своем уединении, чтобы теперь предстать перед нами во всей своей прелести.
Их окружили с радостными восклицаниями. Никто не обратил внимания, что прекрасное лицо девушки оставалось при этом холодным и смертельно бледным, а ресницы были опущены, так как это означало в их глазах восхитительное замешательство и застенчивость, придававшие еще большую прелесть этой сцене. Образ блестящей, гордой и самоуверенной графини Фельдерн поблек рядом с этой юной красотой и стыдливостью.
Никто не заметил, что в эту же самую минуту в пурпурных складках занавеса мелькнуло бледное, гневно нахмуренное чело, украшенное бриллиантовой диадемой, и два черных сверкающих глаза с ненавистью устремились на девушку.
— Ну, милый барон, что скажете вы об этом вступлении? — обратился князь с торжествующим видом к министру.
Лицо его превосходительства было мертвенно-бледным, и мраморная невозмутимость черт была безукоризненной.
— Я скептик, ваша светлость, — возразил министр с холодной улыбкой, — и держусь хотя и очень избитой, но неоспоримо верной поговорки: «Не хвали дня раньше вечера»… Я доверяю всему столь же мало, как и небу, которое неминуемо зальет сегодня дождем нашу иллюминацию.
Князь бросил озабоченный взгляд на непочтительную небесную твердь, где угасал последний луч заката.
Нежно-золотистые облака становились все мрачнее, тем не менее князь подал знак к началу празднества, и из чащи леса раздалась веселая увертюра Вебера — из А. была привезена отличная придворная капелла его светлости.
Князь стал обходить гостей, раскланиваясь с ними. Он приблизился также к Оливейре; лоб его несколько омрачился и маленькие серые глазки приняли жесткое выражение, но какая-то необъяснимая власть, должно быть, была в сильной фигуре иностранца, какое-то превосходство, которое невольно чувствовалось и подчиняло себе других.
