Пригладив нетвердыми руками растрепавшийся шиньон, Амелия глубоко вздохнула, стараясь успокоиться, и постучала в дубовую дверь. На этот раз она не спешила и дождалась приглушенного разрешения отца войти.
Гарольд Бертрам сидел, уютно расположившись в кресле с широкой спинкой, на кончике носа — очки для чтения. Судя по его виду, мир перестал крениться и земная ось вернулась на место. Его шейный платок был накрахмален, отглажен и завязан совершенным узлом, одежда выглядела, как всегда, безупречной.
— Ах, Амелия, я опасался, что придется еще раз посылать за тобой. Садись… Нам надо кое-что обсудить.
Он жестом указал на один из стульев по другую сторону стола. Не такой должна была быть манера отца, услышавшего о скандальном поведении дочери. По правде говоря, выражение его лица было довольным и освещалось любезной улыбкой, какая обычно появлялась, когда приходили сведения об успехе в каком-нибудь его деловом предприятии.
По спине Амелии пробежал холодок неприятного предчувствия, когда она приблизилась к его письменному столу. Он казался слишком уж довольным, слишком приветливым и не выказывал своего обычного нетерпения, которое всегда проявлял, имея дело с дочерью. Обычно их разговоры ограничивались обменом несколькими словами, а чаще он бросал на нее озабоченный взгляд и погружался в изучение своих гроссбухов и папок с отчетами. И только когда она оказывалась замешанной в чем-то, способном повредить его положению в обществе, удостаивалась его полного и безраздельного внимания.
Амелия сжала губы, расправила плечи и села на стул, поближе к двери. Потом она принялась оправлять юбки и приводить в порядок оборки, отороченные кружевами, чтобы они лежали совершенно симметрично. Если отец вызвал ее, чтобы сообщить, что он принял от ее имени предложение брака, ему предстояло выдержать отчаянный бой.
Гарольд Бертрам обратил взгляд в глубину комнаты и позвал:
— Томас, пожалуйста, присоединитесь к нам.
Амелия вздрогнула от неожиданности и стремительно повернулась — у стены, уставленной книжными полками тикового дерева, она увидела мужчину.
Сердце ее бешено забилось, и ей показалось, что темные карнизы на окнах кабинета надвигаются на нее, высасывая из ее легких весь воздух. Воплощение ее худших кошмаров обратило к ней взгляд с видом полной беспристрастности. Как могло случиться, что она не почувствовала его присутствия, как только переступила порог комнаты, когда каждая трещина в стенах или на полу была пронизана им?
— Доброе утро, леди Амелия.
Его спокойное приветствие прозвучало гладко, как бархат.
— Лорд Армстронг.
Ей удалось произнести его имя, почти не разжимая губ, и едва заметно наклонить голову в сторону, затем она отвернулась.
Она никак не ожидала, что он на это решится. И вот роса ещё не успела высохнуть на траве, а он уже здесь — явился доложить ее отцу о вчерашнем инциденте. Этот тип гораздо хуже, чем его рисовали сплетни досужих светских матрон, подумала Амелия, мысленно понося его всеми известными ей бранными словами.
Не в силах заставить себя посмотреть на отца, она обводила комнату невидящим взглядом. Однако, как бы она ни старалась задержать взгляд на чем-то, кроме него, она сразу почувствовала, когда лорд Армстронг оказался на расстоянии нескольких футов от нее. Он подошел с легкостью и осторожностью какой-нибудь кошки из джунглей, но запах его одеколона возвестил о его приближении, как гром трубы. Опустив свое длинное тело в кресло рядом с ней, он удобно вытянул ноги, обтянутые зелеными, как лесная листва, панталонами.
— Я ведь обещал сообщить тебе, когда найду подходящее для тебя место на время моего пребывания в Америке, — начал отец, и она тут же насторожилась.
Внизу ее живота ужас и недоверие образовали некий болезненный сплав.
— И лорд Армстронг любезно согласился принять тебя на службу.
Из ее горла вырвалось разъяренное шипение, лежащие на коленях побелевшие пальцы начали теребить небесно-голубой шелк платья.
Согласен принять ее на службу?! Будто она вещь; которой можно распоряжаться! Амелия подавила бурлившие в ней эмоции и уставилась на отца, пытаясь выразить на своем лице полное равнодушие.
Неужели ей придется остаться в Лондоне и работать в судостроительной компании? Что за глупость! Почему бы не оставить ее в Уэстбери на Фаунтин-Крест?
— Но, отец, Право же, «Зэнделз Шиппинг»…
Маркиз громко рассмеялся.
— Господи! Неужели ты вообразила, что я пошлю тебя работать рядом с доками?
Не находя в этом ничего особенно забавного, Амелия смотрела на отца, прищурив глаза.
— Но тогда я не понимаю… Разве лорд Армстронг связан и с другими твоими деловыми проектами?
Она обратилась с вопросом к отцу, будто виконт не сидел рядом и не мог ответить сам.
— По правде сказать, я владею еще очень доходной фермой по разведению породистых скаковых лошадей, — продолжал отец.
— Фу! Работа с цифрами, связанная с животноводством.
Ее язвительное замечание сопровождалось долгим косым взглядом в сторону лорда Армстронга, и она встретила внимательный, вежливый и холодный взгляд его зеленых глаз.
— В Уэстбери? — поинтересовалась она.
Мертвенное спокойствие в ее голосе никоим образом не соответствовало обуревавшим ее чувствам, безудержному презрению, настолько сильному, что оно вытеснило нахлынувший на нее ужас.
Гарольд Бертрам забарабанил пальцами по письменному столу.
— Я думаю, ты не понимаешь, в чем дело.
Амелия снова обратила к отцу взгляд сузившихся глаз.
— Чего я не понимаю, отец?
С каждым словом ее тон становился все резче.
Виконт откашлялся, прочищая горло, и ее внимание снова переключилось на него.
— Ваш отец пытается сказать вам, леди Амелия, что моя ферма находится в Девоне и вы будете жить это время со мной в моем загородном имении.
Амелия так стремительно вскочила на ноги, шурша шелком платья и путаясь в неудобном кринолине, что чуть было не упала.
— Я-я… не могу жить с ним в его поместье, — сказала она, стараясь побороть охватившую ее панику. — Отец, это непристойно. Моя репутация будет погублена.
— Право, я не думаю, что дело дойдет до этого, — заметил виконт.
Ямочки, обозначившиеся на его безупречно очерченных щеках, означали, что ее испуг его позабавил.
Амелия не думала, что можно презирать человека больше, чем она презирала его в этот момент. Эта улыбка — нет, глумливая ухмылка! — положила конец его притворству, он полностью себя обнаружил.
Грудь Гарольда Бертрама под его клетчатым черно-серым сюртуком раздулась от возмущения:
