Никто никогда не говорил мне о том, чтобы у Корнелиуса было хотя бы что-то похожее на чувство юмора.
Ни одна из фотографий его каменного лица не отражала действительности. Они прекрасно повторяли его изящные скулы, невероятный оттенок его волос и прелесть его серых глаз за черными ресницами, но на них не было и намека на искры его иронического ума и абсолютную мужественность. Мужчины могли находить его женоподобным, но можно было с уверенностью сказать, что пи одна женщина никогда не допустила бы такой ошибки. Роста он был действительно невысокого, но сложен превосходно. Будь он голливудским актером, было бы достаточно подобрать для него невысокую кинозвезду, и любая женщина в зале поклялась бы, что в нем все шесть футов.
Что больше всего меня нервировало, так это хотя и не полное, но несомненное фамильное сходство с его дядей-дедом. Я узнавала не только красивые прямые губы Пола, но и таинственную уверенность сто движений, природное изящество атлетической мускулатуры. Подобно своему приятелю, Сэму Келлеру, он был невероятно привлекательным мужчиной.
Я внезапно вспомнила, что на мне широкие штаны и грязный пуловер и что я, вероятно, своим видом напоминаю ему обломок упавшей звезды.
— Мы выпьем чаю наверху, в моей гостиной, — сказала я. Извините меня, я должна распорядиться. — Я оставила его в холле и отправилась на кухню в поисках миссис Окс. Потом я провела его в гостиную и извинилась снова: Я никогда не принимаю гостей в штанах, и мне нужно переодеться. Я оставляю вас не больше чем па пять минут. Присаживайтесь, пожалуйста.
Я оставила его наедине с фотографиями Пола, Стива и детей и, добравшись до своей комнаты, замерла, припав спиной к двери, чтобы перевести дыхание. Впервые с тот момента, как увидела Корнелиуса, я почувствовала страх, но овладела собой и стала переодеваться. К косметике я едва прикоснулась, но заплела в пучок волосы и надела обычный костюм деловой женщины — классический гладкий черный жакет, сшитый у портного, юбку и белую шелковую блузку. На шею нацепила нитку жемчуга. Я машинально надела пару туфель на высоком каблуке, но, к счастью, вспомнила о его росте и тут же их скинула. Не следовало заставлять его чувствовать себя неловко. Я все еще пыталась отыскать в шкафу туфли без каблука, когда услышала, как миссис Окс прошла в гостиную с подносом.
Войдя в комнату через пару минут, я уже не застала там миссис Окс. На столе стоял внушительный серебряный чайник, а Корнелиус рассматривал мою самую любимую фотографию Элфриды.
— Ваша дочь очень мила, — проговорил он. — По-моему, они почти ровесницы с моей девочкой.
— Кажется, Элфрида чуть старше Викки. — Я уселась и стала разливать чай, обратив внимание па то, как он мимоходом взглянул на фотографии моих сыновей. Фотографии Пола и Стива были у него за спиной. Вы приехали повидаться с Тони? — спросила я, когда он опустился на софу напротив меня.
— Нет, я приехал повидаться с вами, — с улыбкой отвечал Корнелиус. — Я должен извиниться, что не позвонил перед приездом, но чувствовал, что вы сможете принять меня без предупреждения. Кстати, как дела у Тони?
— Очень хорошо. Я подумала, что, может быть, Эмили попросила вас убедить его вернуться в Америку.
— Она просила, но я не намерен делать ничего подобного. Я рад, если Тони здесь хорошо. В Штатах ему, разумеется, было плохо, и, честно говоря, мне было его жаль. Я сделал все, что мог, но ему не стало лучше.
— Как странно — не правда ли? — заметила я, подавая ему чашку, — что вам пришлось заботиться о детях Стива.
— О, со Скоттом проблем не было. Что же до девочек… — он пожал плечами, демонстрируя этим не то чтобы безразличие, а, скорее, спокойную невозмутимость. — Поскольку брак Эмили со Стивом был на моей совести, вполне естественно, что я должен нести ответственность за его результаты. «Жернова Господни мелют медленно, — неожиданно добавил Корнелиус, — но чрезвычайно мелко. Он ждет терпеливо, но перемалывает все до последнего зернышка».
— О, да, — согласилась я. — Это из «Синнгедихте» Фридриха фон Логау. Перевод Лонгфелло всегда казался мне очень тяжеловесным… Вы давно в Англии?
— Двадцать четыре часа. Я приехал вчера после долгого, лишенного комфорта путешествия из Германии, где мне пришлось разорвать некоторые связи, которые в прошлом году Сэм опрометчиво завязал в Европе. — Корнелиус вздохнул. — Как это ни неприятно, я должен был это сделать. Я не говорю по-немецки, там никто не хотел говорить по-английски, и все приходили в ужас, думая, что я шпион, бежавший из концлагеря. Все это было очень утомительно. Я даже не мог получить свежего апельсинового сока к завтраку, — раздраженно заметил он.
— Но почему вы не послали Сэма исправлять его собственные ошибка?
— Я подумал, что ему будет лучше остаться дома, сохраняя нейтралитет. — У Корнелиуса был угрюмый вид. — Я больше всего боялся, что если бы Америка вступила в войну, то его бы сразу же интернировали. Один Бог знает, что бы я делал без Сэма в доме на углу Уиллоу и Уолл-стрит. Мне и думать об этом не хочется.
— Стало быть, вы предвидите, что Америка вступит в войну?
— Но ведь мы обычно поступали именно так, разве нет? В конце концов, мы в нее ввяжемся. Единственная разница между этой войной и предыдущей в том, что после нынешней Pax Britannica станет трупом, и забрезжит рассвет Pax Americana. — Он задумчиво потянул чай. — Европа превратится в музейный экспонат, — продолжал он, — но, возможно, по-прежнему будет пространством для американской экономической экспансии. Я подумываю о том, что, в конечном счете, займусь инвестициями в индустрию туризма. У вас такие замечательные старые здания, поистине совершенно необычные. Я могу понять, почему вы тратите столько времени, оглядываясь на прошлое, вместо того, чтобы сосредоточиться на настоящем и готовиться к будущему.
— Мы — это завтрашнее прошлое, — отвечала я, доставая сигарету, — а будущее не больше, чем продолжение того, что происходило раньше… У вас есть спички?
— Я не курю.
Но Корнелиус вскочил на ноги, взял коробок с каминной доски и поднес горящую спичку к моей сигарете.
Мы сквозь огонь посмотрели друг на друга.
— Почему вы явились сюда? — спокойно спросила я, когда спичка погасла.
Положив спички обратно, он помолчал у каминной доски.
— О, вы не поверите, — печально проговорил он, — но я приехал, чтобы еще раз помахать оливковой веткой мира.
— Все той же оливковой веткой?
— Именно той же самой. Послушайте, Дайана, этот дом никому не нужен, и теперь, когда Стив умер, я считаю все это печальное дело закрытым. Извините меня, может быть, мне следовало бы выразить свои соболезнования, но в этих обстоятельствах я действительно считаю их неуместными. Я ненавижу лицемерие, — сказал Корнелиус, глядя мне прямо в глаза своими затененными черными ресницами серыми глазами, — и не хотел бы оскорблять ваши чувства словами о том, как я был огорчен известием о Стиве.
