— Я думаю о том, что должна делать что-то полезное во время войны…
Мы заговорили о будущем. Джеффри было уже за сорок, и хотя он попытался пойти добровольцем на фронт, но на его просьбу не обратили внимания. Пытался он и поступить на юридическую службу в армии, а тем временем по-прежнему работал в Норидже, где был уже старшим партнером в своей фирме.
— Мне больше хотелось бы носить военную форму, — говорил он, — потому что тогда у меня была бы хоть иллюзия какого-то движения вперед. Эта проклятая война, в которой ничего не происходит…
Однако когда мир был бесповоротно нарушен, и британская армия на материке стала терпеть одно поражение за другим, мои опасения все больше не давали мне покоя. Я чувствовала, как ко мне подкрадывалась не поддававшаяся постижению судьба, и, чтобы подавить страх перед будущим, я снова обратилась к прошлому. Я перечитывала один за другим сборники поэзии, а как-то вечером, поддавшись всплеску ностальгии, принялась разбирать фотографии Пола и Стива и увешала лучшими из них стены своей гостиной на втором этаже. Там уже давно висели мои любимые фотографии детей, так как эта комната долгое время была моим желанным прибежищем, и теперь я так наполнила ее памятными изображениями, что, едва переступив порог, погружалась в свои лучшие воспоминания о прошлом.
Элан заметил это изменение сразу же, как только приехал из Винчестера на Пасху. Они учились вместе с Тони, и оба намеревались потом уехать в Оксфорд, Элан собирался учиться там на стипендию, а Тони — на деньги, унаследованные им от Стива. Оба говорили о призыве на военную службу, когда им будет по восемнадцать лет, но Элану должно было исполниться восемнадцать лишь в марте 1941 года, и он настаивал на том, что начнет свою учебу в Оксфорде, даже если у него не будет надежды ее завершить. Я с болезненной тревогой думала о его будущем и благодарила судьбу за то, что Элдриду было всего десять. Он все еще учился в частной школе в Суссексе, что же касалось Элфриды, то я нехотя согласилась с тем, чтобы она была на недельном пансионе в своей нориджской школе. С транспортом становилось все труднее, а Мэллингхэм был слишком далеко от Нориджа, чтобы можно было ездить туда ежедневно. Джордж уже учился в деревенской школе. Ему там нравилось, и нас смешило его нориджское произношение, которое он немедленно усвоил. Однако я хотела, чтобы он тоже смог перейти в нориджскую школу, но убеждала себя, что для него полезно общение с детьми рабочих, хотя в частной школе он и расстался бы с этим деревенским акцептом.
— Не слишком ли снобистски ты ко всему относишься, мама? — спросил меня Элан, с любопытством глядя на то, как я украсила свою гостиную, и слушая мои вздохи по поводу обучения Джорджа.
— Да, дорогой, я безнадежный сноб. И думаю, что всегда была такой, но теперь мне не стыдно в этом признаться.
— Это выглядит слишком по-викториански, — заметил Элан. — В наше время никто не украшает комнаты таким образом.
— Да, совершенно по-викториански. Во мне много всего, чего я всегда старалась избежать — за единственным исключением. Я больше не ханжа.
Элан сдержанно улыбнулся, но промолчал. Я была рада тому, что все дети приехали домой на Пасху, потому что это избавляло меня от смутной тревоги. Но, в конце концов, оставались близнецы, а Элану и Тони было пора возвращаться в Винчестер.
Ночью накануне их отъезда я внезапно проснулась. Какой-то момент я оставалась без движения в постели, но потом уселась, выпрямив спину, на кровати. Нигде ничего не было слышно, но я опять почувствовала, что на горизонте нарастает какая-то неопределенная сила. Я рывком поднялась с кровати, набросила халат и поспешила вниз по лестнице. Я подумала, что было бы неплохо пойти на кухню и заварить себе чаю, но, сойдя с лестницы, остановилась в холле. Света я не включала. После смерти Стива меня постоянно мучила бессонница, и я привыкла пользоваться фонариком при ночных передвижениях по дому. При этом экономила керосин, никого не беспокоила и не нарушала правил затемнения.
Внезапно я с очевидностью почувствовала, что была не одна. Мне было ясно, что кто-то стоит в дальнем конце холла, но я не испугалась, а только пришла в возбуждение. Мэллингхэм был частью меня самой, и если в нем были призраки, то я сомневалась, чтобы они могли быть враждебными. Направив луч фонаря через холл, я заметила какое-то движение и шагнула вперед. Какая-то тень шевельнулась снова. Я увидела, как мелькнула белая кожа, сверкнули темные глаза, и фигура легко повернулась в мою сторону.
— Пол? — проговорила я.
Ночной гость был ошеломлен.
Снова нависла тишина. Нас разделяло расстояние футов в двадцать. Больше всего меня нервировало то, что я так хотела вернуть его обратно из небытия.
Я рассмеялась.
— Прости, Элан! — разочарованно подала я голос. — Я тебя напугала?
— Немного. С тобой все в порядке, мама?
— Да, я спустилась приготовить чаю. Выпьешь со мной?
— Хорошо, спасибо. Только пойду выключу радиоприемник, неожиданно согласился он. Для него нужен новый шнур, а старый может перегреться, если долго не выключать. Проснувшись, я подумал было, что не выключил его перед сном, поэтому и спустился с фонариком, который погасил, едва услышал твои шаги. Я подумал, что к нам пробрался вражеский агент. Как хорошо, что это оказался не он, а ты в роли леди Макбет!
Я снова рассмеялась, мы вошли в кухню, и я вскипятила чай.
— Меня что-то неприятно нервирует, — сказала я, усевшись напротив него за стол. Поэтому-то увидев тебя и подумав, — не смейся, пожалуйста, — что это призрак Пола, я почувствовала большое облегчение. У меня возникло такое чувство, как если бы ожидавшееся несчастье оказалось не катастрофическим, а всего лишь волшебным и возбуждающим. Возможно, это смерть Стива так расшатала мои нервы, а может быть, во мне заговорила моя необычная наследственность!
— Дорогая мама, — успокоил меня Элан, — ты самая разумная из всех, кого я знаю. Это мир обезумел, а вовсе не ты. Молока?
— Спасибо.
Мы молча потягивали чай. Внезапно он сказал:
— Каким он был в действительности? Но не говори ради Бога о том, что он был замечательным, мне хочется услышать вовсе не это.
— Пол? — переспросила я. — Пол был романтиком и идеалистом, принесшим в жертву весь свой романтический идеал во имя собственного честолюбия и мести.
— Любопытно, — задумчиво проговорил Элан. — Я рисовал его в своем воображении по-разному, но никогда не представлял себе Фаустом, ты действительно любила его? Теперь можно быть искренней, мама…
— Я любила его так сильно, как могла кого-то любить в то особенное время, но, вероятно, любила бы еще больше, если бы была старше. Все дело было в нашем возрасте, ты знаешь. Он всегда говорил, что мы разминулись с ним во времени.
