– Трогательная семейная идиллия, – усмехнулся Фару.
Глаза его были светло-жёлтыми и жёсткими.
«Он не в духе», – подумала Фанни.
Она вздрогнула и не без труда преодолела привычную свою беспечность, смущённая оттого, что оставила только что в кроне алтея свои лицо и трепет шпионки. Жан Фару у её ног, сложив ладони в форме мотовила, запел тонким голосом. «Он перебарщивает», – подумала Фанни и, возмущённая, едва удержалась от того, чтобы не упрекнуть его: «Как ты смеешь?..» Но подросток устремил на неё свой бдительный взгляд: «Мы ещё не закончили», и она промолчала.
– Фанни, – снова раздался смягчившийся голос Фару-старшего, – это глупо – то, что я сейчас сказал. Не обращай внимания.
С помощью лёгкой гримаски, исказившей её губы, она сдержала слёзы, которые лишь увлажнили её красивые, навыкате, глаза, и с глубоким удивлением почувствовала, что испытывает к Фару ничуть не меньше обожания и благодарности, чем прежде, и что ей хочется просить у него прощения, признаться во всём…
– Нет, нет… – запротестовала она, наперекор сидевшему рядом ребёнку, который не сводил с неё глаз.
Но тут на террасе появилась Джейн, и замешательство Фанни уступило место вниманию, отчего внутри у неё воцарилась тишина. Она вновь обрела живость движений и речи и втайне поздравила себя с этим.
– А-а! Вот и вы! – воскликнула она.
– А что такое? – спросила Джейн. – Вы меня искали? Я была неподалёку.
– Да… да… – легко сказала Фанни, тряхнув головой с чёрной прядью.
Она с любопытством смотрела на Джейн. «И она тоже?.. С Фару? Как? С каких пор?.. В самом деле?.. Я вовсе не страдаю. Какие пустяки… Ведь я уже привыкла… Хорошенькая Вивика, которая танцевала в третьем акте «Краденого винограда»… А совсем недавно – крошка Аслен… Ах! У Фару это происходит быстро…»
Но тут она вспомнила бледность Джейн, её рассеянность и грусть, её горькие слёзы – значит, когда всё это?
«Ах да – в тот день, тогда я читала ей письмо, из которого было ясно, что Фару «увлечён» крошкой Аслен…»
Джейн села, раскрыла книгу, лежавшую на облупившемся железном столике, сделала вид, что читает, потом подняла лицо к обещавшему дождь серому небу:
– Как же быстро, дети мои, кончается лето! Жан, не будете ли вы любезны принести мне мою безрукавку, которую я оставила… гм… которую я оставила…
– Я знаю где, – сказал Жан, оставил моток и убежал. Фанни, внимательно оберегавшая себя от новых ударов, слушала Джейн с изумлением. «Но ведь это мою книгу она берёт в руки… Ведь это моему пасынку она отдаёт распоряжения, ведь это в моём доме…»
Она почувствовала, как сначала тихо, а потом быстрее у неё в висках застучала кровь, делая тесным воротничок, и ей вспомнилось время, когда она была ревнивой и вспыльчивой. Она обеспокоенно устремила взгляд на Фару.
«Не произойдёт ли сейчас, не должно ли сейчас что-то произойти?»
Но он о чём-то задумался, опёршись животом о кирпичную стенку – большой, погрузневший, простой, занятый своими мыслями. Он слегка качнул затылком в сторону Джейн:
– Хорошая книжка?
– Так себе, – ответила она, не шевельнувшись. Жан Фару принёс маленькую безрукавку, накинул её на плечи Джейн так, словно боялся обжечься, и исчез. Звук открываемых буфетов и звон раскладываемых ложек известил, что подошло время ужина; никто ничего не говорил, и Фанни чуть было не позвала на помощь, чуть было не стала умолять, чтобы заблуждение и неведение снова снизошли на неё либо обрушились буйство, крики, какая-нибудь потасовка… Фару, зевнув, объявил: «Пойду помою руки», и Джейн, резко встав с места, воскликнула с видом наивной девочки:
– Ой! А персики ещё лежат в леднике! Они будут слишком холодными!
Ринувшись вон, она на ходу наградила Фанни лёгким, быстрым поцелуем куда придётся, и та не почувствовала при этом ни отвращения, ни досады.
Она спала мало, почти не ворочаясь во сне. Проснувшись ранним утром, она увидела Фару, лежащего на большей из двух кроватей. Она устало разглядывала его, уже не думая ни о нём, ни о себе. Она отметила, что у него действительно широкий нос, разделяющий широко расставленные глаза. «Говорят, это признак хорошей памяти». Лёгкого прохладного ветерка хватило, чтобы она вздрогнула, и она уже было высунула из-под простыни свою красивую ногу купальщицы, собираясь искать убежища на другой кровати рядом с большим неподвижным телом, бесчувственным и горячим, но прервала это своё машинальное движение, спрятала ногу обратно и опять улеглась.
«Я веду себя нелепо. Можно в самом деле подумать, будто Фару изменяет мне впервые. Уже в моё время их было столько, этих любовниц. Их было столько!..»
Она стала потихоньку перечислять их про себя, оставаясь невозмутимой, чуть ли не весёлой от этого перечисления. Слабый скрип половиц под чьими-то шагами и приглушённый женский кашель предупредили её, что кто-то уже бодрствует или только что, вместе с рассветом, проснулся.
«Это она. Я уверена, что это она. Она тоже не спит. Она ждёт дня, она ждёт… Впрочем, эта девушка, должно быть, великолепно умеет ждать, несмотря на её маленькие срывы. Вот только чего она ждёт? Мы ведь всё-таки девушка разумная. Мы отлично знаем, что Фару…»
Однако одновременно она испытала, не сопротивляясь, лёгкий шок, поскольку память, возвратив её во времени немного назад, заставила снова пережить тот августовский полдень, сиесту с переполненным желудком и тот сон про грозу и про ожидание, в котором она увидела, как Джейн украдкой плачет. После этого сна в реальности, похожей на сон, тоже была Джейн, плачущая стоя, убирающая слезу. Слезу, одну-единственную слезу, подобранную и погашенную двумя пальцами, словно это был выхваченный из костра уголёк… Среди стольких слезинок досады или сладострастия то была единственная слеза, жемчужную тяжесть которой Фанни предпочла бы никогда не знать, а также единственная слеза, которой, возможно, дано было воссоздать совершенно новую Фанни, помолодевшую и бодрую, умеющую дышать прозрачным, насыщенным несчастьем воздухом.
Она тихонько и проворно встала, соблюдая всяческие предосторожности, словно двигалась в темноте. Фару вздохнул во сне и перевернулся, обтянув себя всего простыней и превратившись в одну сплошную волнистую складку. Сотни раз людская недоброжелательность и небрежность самого Фару заставляли Фанни мысленно представлять себе это мужское тело борющимся за наслаждение, подчиняющим себе хрупкое женское тело… В закоулках её памяти скрывалось немало воспоминаний о горьких слезах, о бессонницах, о письмах, перехваченных и потом снова тайно подложенных Фару. Имена, незнакомые почерки, загадочные рисунки… Но горизонт светлел быстро, и она могла заранее предсказать, что скоро всё пройдёт, и в ожидании этого делала вид, что ничего не происходит.
