Вашего любящего кузена
Рейна Четвинда"
Бросив письмо в почтовый ящик, он почувствовал успокоение и вернулся к своей работе.
Но на следующее утро он получил письмецо от миссис Монтейс, которое с раздражением разорвал на клочки и бросил в корзину.
Оно гласило:
„Милый Рейн! Мужчины так забавны. Я смеялась над вашим письмом до слез.
Ваша любящая кузина
Нора Монтейс.
Это показывает, что женщина готова судить о вас по образчику, тогда как вы сами колеблетесь, имея в своих руках весь материал".
С момента взаимного разоблачения отношения между Екатериной и Фелицией подверглись изменению, не менее заметному от того, что оно было весьма тонко. Это было неизбежно. В самом деле, Фелиция страшилась первой интимной беседы с Екатериной так же сильно как и приезда Рейна. Но подобные вещи бесконечно проще, чем мы склонны представлять себе, ибо привычка властвует над человеческими отношениями. Часы, проводимые ими вместе, в начале внешне проходили так же приятно, как и раньше. Но Екатерина была более сдержанна и в разговоре ограничивалась, насколько возможно, событиями повседневной жизни, а Фелиция, держась настороже, потеряла кое-что в простоте своих манер. Однако, незаметно они стали отдаляться друг от друга и меньше встречались. Склонность неправильно судить об Екатерине явилась естественным последствием неблагородного чувства, которым проникалась девушка. Редкие выражения чувств или мнения, которые допускала Екатерина, вместо того, чтобы вызывать сочувствие к ней, будили в Фелиции неосознанные инстинкты соперничества. Она все более и более искала общества старого ученого, смело приводила в исполнение план, который с некоторым трепетом обдумала, и заняла место его секретаря.
Когда он смотрел, как она, с запачканными в черниле пальцами и растрепавшимися волосами, переписывала его неразборчивую рукопись, он выражал ей благодарность за ее самопожертвование. Но Фелиция пылко на него смотрела и качала головой.
— Вы вообразить не можете, какое это чудесное развлечение, мистер Четвинд.
Таким образом старик с благодарностью принял ее услуги; однако, если правду говорить, искушенного книжника, привыкшего все делать самому с тщательной заботливостью, весьма затруднял по временам вопрос, чем занять своего прекрасного секретаря… особенно, если она со свойственной ее полу добросовестностью, настаивала на полном использовании каждой минуты, которую она ему предоставляла.
А Екатерина грустно и понимающе улыбалась искусному стратегическому ходу Фелиции.
— Можно лишь пожалеть, что вы до сих пор об этом не подумали, — сказала она однажды, — регулярные занятия действуют весьма благотворно: они предохранят от раздражительности.
— Да, — ответила ей в тон Фелиция. — Боюсь, что я начинала сбиваться с истинного пути.
С наступлением лета в пансионе поднялась заметная суетня, внесшая больше мира во взаимные отношения. Трескотня о модах носилась в воздухе. Дамы на перерыв друг перед другом бегали в магазины, обменивались услугами и приходили каждый раз в волнение при появлении новых свертков.
— Дыхание моды сравнивает всех, — заметила Екатерина, смотревшая на все эти треволнения насмешливым, хотя и ласковым взором.
Она насильно была вовлечена в этот вихрь, так как к ней со всех сторон обращались за советом при подборе оттенков материй и подходящих шляп. Она без затруднений купила целый гардероб для мисс Бунтер, которая просила ее пойти вместе с ней в магазин, а там беспомощно сидела перед прилавком, перебирая пальцами груды товара. Даже фрау Шульц оттаяла. Но она одна не совещалась с Екатериной. Она взяла в поверенные Фелицию и показала ей, среди прочих одеяний для сезона, кроваво-красную блузку с кружочками цвета мов, величиною в двухфранковую монету, которую она нашла весьма изящной. Каждая запаслась какой-нибудь обновкой для лета. Комната госпожи Попеа была вся усеяна лоскутками. Маленькая портниха, вооруженная булавками, то и дело являлась в пансион, если не устраивалась в назначенной для нее крошечной комнате, за дверью которой беспрестанно раздавался треск разрываемых материй и жужжание швейной машины.
Летние перемены отразились и на самом пансионе. Верхний этаж, который в течение зимы оставался не обставленным, по обычному зажил общей жизнью. Неделя ушла на чистку, во время которой дом перешел во власть людей в легких соломенных шляпах и синих блузах. А затем еще неделя ушла на уборку: вешались новые занавески, натирались полы, снимались грязные чехлы со стульев и кушеток, которые предстали перед взорами во всем блеске покрывавшего их ярко-зеленого бархата. Дальнейшие улучшения поручены были проворному молодому человеку в нарукавниках из альпага и зеленом байковом переднике. Появился летний гарсон, который вынырнул из таинственного царства, где летние гарсоны проводят зиму, и вновь приступил к своим обязанностям, по-видимому, с того пункта, на котором оставил их в прошлый сезон. Госпожа Бокар перекликалась с ним на довольно значительном расстоянии, что наводило тоску на тех, которые не хотели понять, насколько от этого зависело благополучие пансиона. В более спокойные моменты эта милая дама занималась рассылкой проспектов, разъяснений и ответов на справки. С улыбкой на лице расхаживала она по пансиону в ожидании удачного сезона.
Первыми приехали — комендант Порнишон с женой. Это был храбрый старый гасконец, ветеран Сольферино и Гравелотта, говоривший громким голосом, с энергичными жестами, с рассказами о крови и битвах и слушавшийся своей маленькой жены, словно овечка. Его приятель, полковник Казе, приехал несколько позже. Уже несколько лет они аккуратно поселялись летом в пансионе госпожи Бокар. Вслед за ними приехал среднего возраста человек, по имени Скоф, у которого были торговые дела в Женеве. Первое время он вызывал всеобщее неудовольствие тем, что делал какие-то вычисления в черной книжечке во время табльдота. Но фрау Шульц нашла, что он превосходнейший человек, после того как пришлось услышать от него подробный отчет о джутовом рынке, в состоянии которого она как-будто была в некотором смысле заинтересована в один из периодов своей жизни. После этого она стала ему рассказывать про Лотхен, а он отложил в сторону свою черную книжечку.
— Какая сирена! — воскликнула мадам Попеа в злорадном восторге.
Следующим должен был явиться Рейн Четвинд. Старик поехал утром на вокзал, чтобы встретить его и, торжествуя, привез его в пансион.
— О Рейн, мой милый, милый мальчик, — сказал он, следя за тем, как тот поглощал кофе с булочками, которое по заказу старика принесли ему в номер, — ты не можешь представить себе, как я жаждал вновь свидеться с тобой.
