— Какая сирена! — воскликнула мадам Попеа в злорадном восторге.
Следующим должен был явиться Рейн Четвинд. Старик поехал утром на вокзал, чтобы встретить его и, торжествуя, привез его в пансион.
— О Рейн, мой милый, милый мальчик, — сказал он, следя за тем, как тот поглощал кофе с булочками, которое по заказу старика принесли ему в номер, — ты не можешь представить себе, как я жаждал вновь свидеться с тобой.
— Ну вот, вам и не следует продолжать свое изгнание, — отозвался Рейн сердечно. — Я намерен забрать вас обратно в Оксфорд. Город без вас превратился в мрачную пустыню. Если бы я мог запомнить имена всех тех, кто шлет вам умоляющие призывы, то получился бы список подлиннее, чем у Лепорелло. Вам не следует больше жить в разлуке со мной, папа.
— Верно, — согласился старик, — но пойми, что я не мог так хорошо справиться со своей работой в Оксфорде, не так ли?
— Это прекрасный труд, — заметил Рейн, в котором заговорил инстинкт ученого.
— Да, — со вздохом сказал старик, — над ним приходилось корпеть и корпеть, и я полагаю, что справился с работой очень хорошо.
— Пока я здесь, надо будет пересмотреть вашу рукопись. Дайте взглянуть на нее.
— Не ломай себе сейчас голову над нею, мой мальчик. Кончай свой кофе. Я позвоню и прикажу подать еще. Ты, должно быть, устал после столь долгого путешествия.
— Устал? — рассмеялся Рейн. — О, дорогой мой, нет, и я могу прекрасно обойтись этим до завтрака. Я хочу только посмотреть, что такое вы насочиняли за время моего отсутствия.
Профессор направился к комоду и вытащил рукопись с пылавшим от восторга сердцем при виде любовного интереса Рейна к его работе — неисчерпаемому источнику гордости и утехи.
— Вот она, почти оконченная.
Рейн взял от него рукопись и, переворачивая страницы, бегло знакомился с точкой зрения, с которой трактовался предмет. Вдруг у него вырвалось изумленное восклицание; он положил рукопись на колени и вопросительно посмотрел на отца.
— Алло! Что все это значит?
Старик через его плечо наклонился над рукописью.
— Это писал мой секретарь, — объяснил он. — Мисс Гревс, ты помнишь ведь, не так ли?
— Конечно, но…
— Ну да, Рейн, она на этом настаивала; она приходит сюда на пару часов ежедневно. Это ее забавляет, право; и я ничего не мог поделать.
— Какая она, должно быть, славная, — заметил Рейн.
— Именно так, мой мальчик; каждый день она как будто новою нитью привязывает мое сердце. Не дурно было бы нам ее взять с собой в Оксфорд, а, Рейн?
Он тихо засмеялся, взял рукопись и любовно положил ее обратно в комод, пока Рейн закуривал трубку. Последний не заметил намека отца, но воспользовался наступившей короткой паузой, чтобы переменить тему разговора.
По распоряжению госпожи Бокар, Рейн должен был занять место Екатерины возле своего отца и таким образом иметь ее своей соседкой. Профессору было бы неприятно, если бы его разлучили с его юной приятельницей, мисс Гревс, и она уверена, что миссис Степлтон не будет в претензии.
— Делайте, как знаете, — с напускной скромностью ответила Екатерина.
Мадам Бокар поблагодарила ее и выразила желание, чтобы все были так милы и любезны, как она, а Екатерина внутренне улыбалась и в то же время по обыкновению всех женщин несколько презирала себя за это.
Что касается Фелиции, это новое размещение заставило ее пережить много неприятных минут. Она не решалась смотреть на Екатерину, чтобы не прочесть радости в ее глазах, она не осмеливалась поднять глаза на Рейна, чтобы ее не выдало тревожное выражение ее собственных глаз. Она держала их опущенными, прислушиваясь с бьющимся сердцем и горящим лицом к голосу Рейна. Только по окончании завтрака, когда старик разговаривая, задержал ее у окна и Рейн подошел к ним, она набралась храбрости посмотреть ему прямо в глаза.
— Итак, мисс Гревс, — заметил он, улыбаясь, — профессор уловил вас в свою пыльную паутину. Вы были настолько любезны, что позволили себя поймать.
— О, я запуталась в ней по собственному желанию, уверяю вас, — возразила Фелиция, — и вы представления не имеете, сколько усилий мне это стоило. Он хочет теперь уволить меня. Похлопочите за меня, мистер Четвинд. Конечно, я знаю, я была бы теперь лишней в комнате профессора — да, разумеется, это понятно… но я хотела бы, чтобы он мне дал какую-нибудь самостоятельную работу.
— Постараюсь сделать все возможное, — сказал Рейн, — но вы не знаете, какой бесчеловечный, бессердечный…
— О, мистер Четвинд! — произнесла Фелиция.
— Хорошо, моя милая, — заявил старик, — вы получите работу. Я только ради вас предположил отменить ее. Я всегда так боюсь утомить вас — ведь это очень, очень сухая материя. Но ваша помощь, моя милая, неоценима. Итак, все останется по-старому. Только я думаю наполовину сократить время занятий, так как тоже собираюсь теперь лентяйничать.
— Ну, вы увидите, что значит действительное лентяйничанье, — заметил Рейн. — Знаете, что такое отдых по представлению моего отца? — Время, остающееся после девятичасовой работы. Семичасовой рабочий день он считает лентяйничаньем, а шестичасовой — отвратительным бездельем.
— Не теперь, Рейн, — запротестовал старик, — не теперь.
Он повернулся, собираясь уйти. Глаза молодых людей встретились, они оба тронуты были одним и тем же — пафосом старости, звучавшим в словах профессора.
— Как вы, должно быть, любите его! — сказала Фелиция тихим голосом.
— Да, — ответил Рейн серьезно, — и я счастлив видеть, что он окружен был любовью и во время моего отсутствия. То, что вы для него сделали, я ценю больше, чем в состоянии высказать.
Он улыбнулся, невольно протянул свою руку и пожал ее руку, которую она ему дала. Затем они расстались, он, чтобы пойти за отцом, она, чтобы вернуться к себе более радостной и счастливой, чем была за все последнее время, и чтобы плести чудесную паутину из немногих слов благодарности, улыбки и рукопожатия. Если бы это было возможно… если бы только это было возможно! Тогда не было бы чувства стыда… или, вернее, было бы не больше того, что необходимо для трепетного счастья.
А Рейн в это время сидел в комнате отца и продолжал прерванную болтовню. Однако, к трем часам глаза старика отяжелели, и он склонился головой на ручку кресла. Он усиливался держать их открытыми ради Рейна, но последний, наконец, поднялся с улыбкой.
— Ну, папа, вы спите!
— Да, — пробормотал старик, оправдываясь. — Это новая привычка, которую я нажил… мне необходимо от нее постепенно отучиться. По-видимому, я стареюсь, Рейн. Ты не обидишься, не правда ли? Только 40 минут, Рейн.
