Вонь от гниющей рыбы и гниющих лягушек испортила воздух Мемфиса до невозможности. Чистым он оставался лишь в стенах гостевого дома. Там пахло только шерстью, да из сада доносился легкий аромат цветов.
Молодые люди смеялись и плясали, воспевая победу. Эфраим был среди них. Он обрел такую же свободу речи и движений, как они, словно таким родился. Нофрет подумала, что все апиру в душе свободны. Никто из них не годится быть рабом.
Старейшины тоже немного одурели, опьяненные успехом. Все, кроме Мириам и Моше, удалившегося к своим размышлениям. Мириам не участвовала в пиршестве. Она скромно поужинала и рано ушла спать.
Нофрет последовала за ней. Мириам лежала на спине, сложив руки на груди.
— Ты даже не собрала вещи, — сказана Нофрет. Сложить их?
— Нет, — ответила Мириам.
Нофрет пожала плечами, вздохнула и молча начала собирать свои немногочисленные пожитки: чистое белье, запасную пару сандалий, сумочку со всякими мелочами. В Мемфисе она ничего не купила, да и не собиралась. Она уйдет так же, как пришла, путешествуя налегке.
— Не стоит беспокоиться, — произнесла Мириам.
Нофрет остановилась.
— Что ты сказала?
— Не суетись.
— Мириам, но царь говорил…
— Царь не обязан быть порядочным.
Нофрет покачнулась и упала на кучку своих вещей. Их было слишком мало, чтобы падение показалось ей мягким.
— Разве царь не собирается отпускать их?
— Он только хотел избавиться от лягушек. А как только он избавился от лягушек, ему уже не обязательно выполнять свое обещание.
Нофрет невесело усмехнулась.
— Какие же мы наивные, что поверили ему.
— Мы поверили богу, — возразила Мириам, — а бог могущественнее любого царя.
Очень может быть. Но разве царь, как и сама Нофрет, не считал, что это вовсе не знамение бога апиру, а смесь удачи и колдовства? Реки и прежде становились красными. Лягушки вполне могут завестись от грязи и умереть так же, как и возникли, отравленные собственной многочисленностью. Во всем этом может вовсе не быть ничего божественного.
Утром, приготовившись уходить, апиру обнаружили, что двери заложены и возле них стоит удвоенный караул. Царь нарушил свое слово. Рабы не будут освобождены, и посольство не уйдет из Мемфиса. Они останутся во дворце, под усиленной охраной, кроме того, их будут стеречь жрецы, чтобы защититься от угрозы их колдовства.
Моше был, как всегда, невозмутим, полагаясь на своего бога. Несколько молодых людей собрались было бежать, но Агарон запретил им.
— Стены стали двойными и тройными, — сказал он. — Разве вы не чувствуете запаха магии?
— Я чувствую запах смерти, — ответил Иегошуа, передернувшись. — Фу! Вся страна воняет.
Еще хуже было на крыше, куда им позволяли выходить, поскольку стены были очень высоки и убежать они не могли. Люди сгребали мертвых лягушек в кучи, некоторых закапывали, некоторых сжигали. Рынки превратились в кладбища лягушек. Улицы были завалены ими.
— Ваш бог ничего не делает наполовину, — сказала Нофрет Мириам, стоявшей рядом с ней.
Мириам согласно кивнула.
— Будет и еще, снова и снова, до тех пор, пока фараон не освободит наш народ.
Вслед за лягушками произошли нашествия жалящих оводов и мух. Первыми их обнаружили похоронные команды: черные, ослепляющие и клубящиеся облака преследовали их, когда они пускались в бегство.
Скот страдал еще больше, чем люди, ухаживавшие за ним. Топот и дикое ржание коней, блеяние овец, рев ослов, доведенных до безумия, достигали даже дворцовых стен. Ни один дом не был в безопасности, двери и окна не защищали от насекомых. Оводы жужжали и жалили. Мухи лезли повсюду. Никто не мог поесть, не наглотавшись мух, или отхлебнуть из чашки так, чтобы они не попали в рот. Насекомые были исключительно прожорливы: оводы жаждали крови, а мухи всего, что можно есть или пить.
И все же царь не поддавался. Апиру держали в гостевом доме как пленников. С его крыши они могли видеть Египет сквозь облако жужжащих, жалящих мучителей, никогда, однако, не приближавшихся к ним, никогда им не досаждавших. Их дом был раем по сравнению с загаженным Египтом.
Когда оводы уставали от бесконечных атак и насытившиеся мухи валились, слишком отяжелевшие, чтобы подняться в воздух, животные в полях начинали двигаться беспорядочно, с ржанием, блеянием и ревом. Они спотыкались и падали, пытались поначалу подняться, но потом, ослабевая даже для этого, лежали, тяжело дыша, высунув языки, почерневшие от болезни, и вскоре издыхали.
Ослы апиру прохлаждались в конюшне, не тронутые недугом, поразившим весь Египет. Нофрет спустилась посмотреть, уже готовая задержать дыхание от запаха смерти. Но там пахло просто конюшней, навозом и ослами, тростником, нарезанным им на подстилки, свежим сеном в кормушках. Она стояла, почесывая загривок ослика, который привез ее шатер с Синая, симпатичного серо-сизого создания с необыкновенно большими ушами хорошей формы. Осел косился на нее, пережевывая свой обед.
Нофрет позволила себе отдохнуть, прислонившись к его крепкому телу.
— Даже если предположить, — сказала она ему, что река стала кровавой из-за действия каких-то природных сил и Моше удалось получить известие об этом с юга и воспользоваться им в своих целях — даже если предположить такое и заключить, что все остальное — неизбежные последствия загрязнения реки, — все же мы не страдаем, когда остальной Египет гниет и умирает. Для царя это очевидно так же, как и для нас. Когда же он начнет действовать? Скоро ли он убьет нас?
— Царь нас не тронет, — раздался голос из-за ее спины.
Нофрет обернулась и увидела Иоханана. Он был один. Это ее немного удивило. Она ожидала, что с ним будет Иегошуа. Тогда ее муж и сын могли бы позлорадствовать, что они здесь вместе, после того как она так настойчиво пыталась разлучить их.
Нехорошо было так думать. Она постаралась изобразить спокойствие.
— Только не говори мне, что вас защищает Господь. Я это столько раз слышала, что уже тошно.
— Ладно, не буду. Я скажу, что царь попался в ловушку собственной гордыни. Приказав убить нас, он тем самым признает, что в бедствиях Египта виноваты мы.
— Разве это позор? Это же правда.
— Он утверждает, что у нашего пророка в запасе пара фокусов, не больше, и он делает только то, что может любой колдун.
— Если бы колдун поступил с Египтом так же, как поступил ваш бог, его казнили бы при возможно большем скоплении народа, чтобы другим неповадно было думать, будто они могут испугать царя своим искусством. Черным искусством, — добавила Нофрет. — Искусством, которое разрушает. Разве вашему богу не жаль Египта?
