Белая кровать под желтым балдахином ничем не напоминала то массивное и помпезное сооружение, что доминировало в спальне родителей. Изящный туалетный столик, бюро и козетка в стиле королевы Анны завершали меблировку. Пара пейзажей неизвестных художников, случайно купленные в Гайд-парке, украшали простенки между окнами, а букеты цветов на высоких изящных подставках наполняли комнату ароматом лета. Белые, с едва уловимым голубым оттенком обои даже зимой делали комнату светлее.
Музыкальный салон был совсем небольшим, там едва помещалось небольшое фортепиано, столик для нот и диванчик. Впрочем, концертов Эдвард не давал, а для редких самостоятельных занятий музыкой (обычно — всего лишь один из способов обольстить женщину) или для уединенной беседы с парой друзей хватало и этого. Для этой комнаты подошли обои цвета весеннего льда с тисненными на них нежно-голубыми букетиками, а окно осталось без портьер, его обрамляли лишь ленты тончайшего газа насыщенного темно-синего цвета.
Парадная столовая была не менее грандиозной, чем бальная зала. Камин и шесть люстр повторялись, а вот в отделке вместо веджвудского фарфора и кариатид изобиловали фрукты, сатиры, рога изобилия и прочая символика плодородия и благополучия. Монументальный длинный стол протянулся почти от стены до стены, окруженный изящными, но невероятно неудобными стульями-козетками, с которых неоднократно падали весьма подвыпившие гости. Еще один недостаток парадной столовой — мраморный пол. Во-первых, уже упомянутые переборщившие с вином гости опять же падали. А во-вторых, падали слуги. Поначалу. Потом слуги приспособились, а гости продолжали падать.
В малой столовой маман удалось добиться от Бойла всего одной уступки: круглый стол вместо длинного, как в парадной столовой. В детстве Эдвард обожал рассматривать буфет, его даже иногда выставляли из-за стола, потому что он не ел, а лишь мечтательно изучал упомянутый предмет меблировки. О чем думал мебельщик из мастерских Чиппендейла, когда сотворил такое, Эдвард не представлял. Буфет просто кишел скульптурными группами, персонажи ползали по дверцам, ножкам и столешнице, как муравьи. Удивительно, но каждый из них имел свое лицо и индивидуальность, а еще более удивительно — получив основательное образование, Эдвард так и не смог понять, из какого мифа или истории вышли эти герои. Ведь явно прослеживался какой-то странный сюжет на этом буфете — но какой? Эта загадка временами раздражала Эдварда, а временами забавляла.
Когда родители еще были живы (оба, один за другим, тихо отправились на тот свет несколько лет назад), дом казался Эдварду всего лишь строением, напичканным мебелью, и только. Став владельцем всего этого великолепия, он обнаружил, что особняк — почти что живое существо, имеющее свой характер и привычки. Здесь было просто невозможно вставать рано, и если уж устраивались приемы, то все веселились до утра. Картрайт-хаус не любил людей скучных и излишне правильных, так как сам нес в себе отпечатки характеров нескольких человек: упрямого сэра Бойла, родителей Эдварда и, наконец, нынешнего хозяина, тяготевшего к красивой жизни и заставлявшего всех многочисленных обитателей дома под это подстраиваться.
Утром понедельника, двадцать третьего июля, Эдвард, против своего обыкновения, пребывал в отличном настроении. Обычно он недолюбливал понедельники, так как давно заметил, что в эти дни с ним ничего хорошего не случается. Плохого, впрочем, тоже, но как-то бездарно они проходили; откуда-то появлялись мелкие, но досадные неприятности, очередная любовница начинала капризничать и требовать внимания, являлся управляющий с бухгалтерскими книгами, портной не успевал доделать костюм или же в газетах писали лишь скучные заметки. Сейчас, из-за спора с Дельбертом, Эдвард решил временно обойтись без новой любовницы; к тому же он составил план, и план этот ему очень нравился. А наличие постоянной женщины, которой нужно оказывать внимание, только помешает.
О Тиане Меррисон Эдвард почти не вспоминал. Она, хоть с первого взгляда и казалась не особенно глупой, все же была слишком бесцветной и слабовольной, чтобы его всерьез заинтересовать. Эта девушка — не игрок, в ней нет склонности к риску, которую Эдвард так любил в женщинах. Нет яркости, нет тайны. Вернее, тайна есть, но больно уж постная. Тиана — лишь условный приз в этой игре; настоящий приз — новая коляска, а о девушке и ее чувствах можно забыть. Почти. Эдвард не собирался причинять Тиане боль, он об этом не особо задумывался. Вряд ли для его маневров потребуется продолжительное время, и девушке, которая потом выйдет замуж за человека, рекомендованного отцом, вся грядущая история будет казаться приключением. Должны же у нее в жизни быть приключения, не так ли? Эдвард творит добро, только и всего.
Поэтому завтракал он с удовольствием, даже напевал бы, если бы это не мешало жевать.
Эдвард вовсе не чувствовал себя неудобно за длиннейшим столом: кто хозяин в этом доме, в конец концов? Лорд Картрайт не позволит робости перед предметом мебели одолеть его. Так что завтракал Эдвард всегда в помпезной столовой, расположившись во главе стола, сервированного на него одного. Часто к нему присоединялись друзья, если задерживались после какого-нибудь приема; если Эдвард желал разговоров с ними, то приказывал поставить их тарелки рядом, а если нет — отправлял на другой конец стола, оттуда можно было докричаться только хором.
Сегодня, однако, он гостей не ждал и потому слегка удивился, когда слуга доложил о визите лорда Остлера.
— Прикажете проводить его в гостиную, милорд?
.— Нет, веди сюда. И накрой еще на одного.
— На том конце стола, милорд?
— На этом.
— Милорд очень добр. — Старый Бенджамен, прослуживший в доме чертову уйму лет, мог позволить себе легкую иронию.
Кевин Остлер был старше Эдварда на три года, что, впрочем, совершенно не мешало им обоим чувствовать себя ровесниками — каждому лет по восемнадцать, юношеский запал еще не угас… В отличие от Эдварда и Дельберта, любивших французскую моду и потому шивших себе костюмы по парижским образцам, Кевин предпочитал более сдержанный английский стиль. Он и сам был сдержаннее немного, но не казался взрослее: стоило взглянуть в его лицо — живое олицетворение лукавства, — как все иллюзии по поводу его принципов и поведения рассеивались.
Английская молодежь, воспитанная в стране, куда солнце заглядывает достаточно редко, а общественная мораль больше осуждает легкое поведение, чем поддерживает его, выкручивалась, как могла. Влияние французского двора прослеживалось во всем, особенно после длительных вояжей на континент. Те, кто добирался до Италии, и вовсе возвращались полные впечатлений: там оковы нравственности были временно отброшены и свобода царила столь сладкая, что уже сама по себе казалась неприличной. Чопорные англичане, так говорили про жителей туманного Альбиона. И они были чопорными — горожане и купцы, часть представителей высшего общества, вроде лорда Меррисона; и вместе с тем галантный век накладывал свой отпечаток, кружил голову, доносил запах цветов из садов Версаля и плеск весел с каналов Венеции.
