— Клянусь Господом Богом, — мрачно заявил Ричард, — мы не уйдем с острова, пока нам не окажут достойные почести.
Вспоминая злобные взгляды местных жителей, Рейнер подумал, что Ричарду нелегко будет добиться своего.
В зале зажгли факелы, когда английская свита стала занимать места за столом и фанфары возвестили о прибытии короля Ричарда, короля Филиппа и низкорослого Танкреда, незаконно занявшего сицилийский престол.
Сидевший недалеко от властителей Рейнер был рад, что они хотя бы на один вечер забыли о своих разногласиях. Однако он не стал тратить время на разглядывание их лиц, ибо его влекла к себе только Алуетт де Шеневи, шедшая к столу в сопровождении Анри.
По ее платью никак нельзя было сказать, что она собирается в монастырь. Оно было из великолепного алого шелка с вышитыми вокруг шеи золотыми лилиями. Тонкую талию обвивала золотая цепь с покрытыми эмалью бусинами. Гладкую прическу украшал изящный золотой обруч.
Отсвет алого платья ложился на бледные щеки, не покрытые румянами, в которых, кстати, она вовсе не нуждалась, по мнению Рейнера. «Моя французская лилия… Нет… Роза с шипами, — подумал он, вспомнив, как она говорила с ним утром. — Надо будет при первой же возможности ободрать шипы». Гийом де Барр, сидевший против него, заметил сверкавший в глазах Рейнера огонь, но не знал, кто его зажег.
— Любовница Филиппа сегодня восхитительна, — сказал он, кивнув в сторону белокурой женщины, место которой было не рядом с Филиппом, и но и не настолько далеко, чтобы они не могли обмениваться репликами. В отличие от Алуетт она использовала все, чтобы подчеркнуть свои прелести. Веки покрасила в голубой цвет, глаза подвела черным, на губы положила толстый слой ярко-красной помады, щеки густо набелила. На ней было платье из бирюзового бархата, но оно казалось слишком тяжелым для жаркого вечера и слишком тесным для ее пышных форм. Рейнеру было достаточно одного короткого равнодушного взгляда, чтобы оценить все ее ухищрения.
— Не в вашем вкусе, монами? Ну и хорошо. А то Филипп не очень-то любит делиться. Может, вам больше подойдут дочки Танкреда? Вы-то им точно подходите!
Рейнер поначалу не обратил внимания на двух смуглолицых девиц, сидевших по левую руку от отца, однако, подняв глаза, увидел, что они пристально его разглядывают. У обеих манящие черные глаза и орлиные носы, и обе гораздо выше отца. Когда они заметили, что Рейнер смотрит на них, то захихикали и о чем-то зашептались, прикрыв ладошками рты, так что зазвенели золотые серьги, свисавшие с их ушей.
Одна настолько осмелела, что подмигнула ему, и он, помимо своей воли, усмехнулся. Однако Рейнер не стал подмигивать ей в ответ, как, без сомнения, сделал бы это еще совсем недавно. Теперь его мысли и чувства были заняты бледной красавицей.
— Бесстыдницы, а? — сказал Гийом, но не в упрек им. Даже наоборот. — Наверно, Танкреду нелегко уследить за ними, — ответил Рейнер, делая вид, что не замечает их ищущих взглядов.
— Если еще есть за чем следить, — скептически заметил француз. — А глазки! Глазки! Не удивлюсь, если он ищет им женихов!
Рейнер перевел взгляд на смуглого карлика, занятого беседой с Филиппом Напетом и Ричардом Плантагенетом, на сверкающие на его пухлых пальчиках перстни, на добродушно улыбающееся лицо.
— Да, я тоже. Держись-ка лучше от них подальше. Вряд ли в его планы входит продать их простым рыцарям вроде нас с тобой.
Гийом продолжал развлекаться, а Рейнер занялся едой, как только пажи начали подавать на стол.
Местные блюда чередовались с такими, которые были привычны «папистам». Сицилийская кухня служила как бы преддверием к будущим восточным откровениям. Сначала подали марципанные шарики, неаполитанские лепешки со специями, виноград, оливки, свиные языки в вине. Потом принесли горячие кушанья на огромных серебряных блюдах: жаворонков в лимонном соусе, перепелов с порезанными баклажанами, голубей в сахарных брызгах, кроликов в ананасах, ногу козла в собственном соку. В третьей перемене было вареное мясо и еще вареная рыба. Гусь с миндалем, телятина, украшенная цветами, миндаль в чесночном соусе, голуби с колбасой и луком, пироги с птицей, телячьи ноги. К тому времени, как принесли последнюю перемену, Рейнер мог лишь смотреть на пирожные с айвой, миндаль на виноградных листьях, жареные орешки в сахаре, с солью и перцем, а также самые разные сыры.
Насыщаясь, Рейнер не забывал поглядывать на Алуетт. Она ела почти так же мало, как птичка, в честь которой ее назвали, и движения ее были изящны, словно слепота вовсе ей не мешала. В отличие от нее и Перонелла, и другие дамы обильно поливали соусами руки и красивые платья.
Когда пирующие перешли к сладостям и сицилийским винам, Алуетт поднялась со своего места и в сопровождении пажа поднялась на галерею. Вскоре чистый голос лютни зазвучал в зале, и все зашептали:
— Тихо! Тихо! Сейчас Жаворонок будет петь!
Стало тихо.
Когда вернется вновь весна -
Эй — и — я -
Печаль уйдет за ворота -
Эй — и — я -
О, Королева Мая, поспеши -
Эй — и — я -
Мы ждем тебя от всей души.
Пусть Королева Мая
Пребудет здесь всегда,
Тоску-печаль развейте,
Ты прочь, беда, иди,
Пляшите, пойте, пейте,
Где Королева — там не грусти…
Рейнер как зачарованный слушал веселые пасторали, гимны, прославляющие Деву Марию, и военные песни, воодушевляющие христиан на борьбу за Гроб Господень. Своим чистым сопрано она ласкала каждую ноту, превращая каждое слово в золотой ручеек. Слушать ее было истинное наслаждение. Если бы он закрыл глаза, то вполне мог бы подумать, что слышит ангела из Небесного хора.
Пока она пела, все сидели затаив дыхание, а потом наперебой просили ее исполнить что-нибудь особенно полюбившееся. Но Рейнер заметил, что она ни разу не спела ни одной любовной канцоны.
Вероятно, вино ударило ему в голову, хотя он не чувствовал опьянения, потому что вдруг вскочил с места и крикнул:
— Спойте нам любовную песню, леди Алуетт! Спойте канцону, пожалуйста, для влюбленного англичанина, тоскующего вдали от дома!
Он не мог разглядеть выражение ее лица за решеткой, но прошло много времени, прежде чем она запела вновь. В зале все перешептывались и смотрели на Рейнера, но он ничего не замечал, даже того, как побледнел Филипп и с силой сжал ножку бокала, словно это была шея англичанина.
Алуетт настроила лютню и запела под простенькую мелодию:
Ах, долго горевала я,
Отдав себя во власть любви,
И лишь теперь узнала я,
