Там шумели солдаты СС. Раскрыв входные двери нараспашку, они вносили внутрь разобранные столы и стулья, чемоданы и выносили часть гостиничной мебели, которую сбрасывали в одну общую кучу посередине дороги. Дюмель оставил велосипед у фонаря, приблизился ко входу в гостиницу, чтобы найти в глубине холла Клавье, но почти сразу был грубо оттолкнут в сторону солдатом, который начал орать на него по-немецки. Констан, конечно, ничего не разобрал. Он волновался, боясь вызвать гнев у солдата, что тот даже может его пристрелить, и одновременно нервно выискивал на этаже гостиницы Клавье. И он его увидел. Мужчина, встретившись с Дюмелем взглядом, сидя за деревянной стойкой, быстро поднялся и вышел из гостиницы, направляясь навстречу Констану. Но его остановил офицер СС, вытянув вперед руку и преградив путь. Клавье показал на Дюмеля и попытался объяснить, что тот — его хороший друг. Офицер понял и пропустил мужчину.
— Не ожидал вас увидеть в такое время. Что вы здесь делаете? Зачем вы пришли? — Клавье взял Констана за локоть и провел внутрь гостиницы, маневрируя между снующими по этажу солдатами, и усадил его напротив себя возле стойки, на столешнице которой лежала какая-то бумага с печатью и черным орлом с расправленными крыльями, держащим в когтях свастику.
— Я посчитал, что вам хотелось бы поделиться с кем-то своей болью, потому что каждому из нас сейчас дурно, — произнес Дюмель, глядя на солдат, шумно выносивших и заносивших вещи. Потом он посмотрел на Клавье. Мужчина был разбит. Лицо посерело, взгляд не выражал ничего.
— Значит, вы из священников… — Вздохнул он, осмотрев Дюмеля с ног до головы. Тот был одет в черную сутану, решив теперь всегда ходить в ней по улицам. Констан надеялся: увидь немецкие оккупанты, что перед ними — церковнослужитель, они причинят ему меньше боли, если им вздумается поиздеваться. Хотя бы так он надеялся оградить себя, как он думал, от неизбежного: рано или поздно немцы начнут истреблять французов. Всё это мирное вхождение и обустройство скорее совершенно обманчивы.
— Да, — просто и кратко, не вдаваясь в уточнения, ответил Констан, кивнув, и облокотился на столешницу, взглянув на бумагу с печатью. Ему всё равно, что сейчас думал Клавье, узнав, кем он, Дюмель, на самом деле является. Он все равно бы ничего не сказал вслух, не выразил бы неодобрение — Констан знал немногословность Клавье, его позицию невмешательства в чужие дела и уважение чужой личной жизни.
Клавье проследил за взглядом Дюмеля, вздохнул, взял в руку лист и потряс им.
— Это постановление из высшей администрации охранных сил германских войск. Что все свободные помещения, пригодные для проживания — опустевшие квартиры, номера в гостиницах, свободные площади на складах, — переходят в пользование немцев. — Клавье кинул лист на стойку и припечатал его ладонью. — Я не злюсь. Нет. У меня просто не хватает сил на всё это как-либо реагировать. Я опустошен.
Мужчина провел ладонями по лицу, задрав голову к потолку. Констан молча смотрел на него.
— В конце апреля я увез семью из Парижа, к тетке своей жены, в Нант, — произнес Клавье, взглянув на Дюмеля. — Надеюсь, что хотя бы там, на западе, будет поспокойнее, что немцы туда не доберутся. Там, в Нанте, есть гражданское судоходство. В случае чего семья может уплыть. В Испанию, Португалию, даже Ирландию. Пересечь океан и доплыть до Америки… — Клавье посмотрел на Констана, словно искал у него поддержку. — А вы вместе? Где ваш друг?
Дюмель недолго помолчал, а потом выдавил:
— В начале мая он ушел добровольцем на фронт. Пока ни одного письма…
— Я надеюсь, с ним всё будет хорошо. Он обязательно вам напишет, — произнес Клавье.
— Я молюсь за него. Молюсь за всех близких мне людей. Мне осталось искать помощи только у Бога. Хотя я далеко не один, кто возносит ему мольбы. — Констан посмотрел в окно на улицу, где перед витражом стоял офицер и закуривал.
— Я был рад вас видеть. Спасибо, что навестили меня. Но поверьте, у меня сейчас стало не безопасно. — Мужчина сложил руки в замок у себя на коленях и опустил голову.
— Сейчас нигде в городе не безопасно… — тяжело вздохнул Констан.
* * *
Военные действия закончились 25 июня. Официально. Но еще слышались взрывы, выстрелы, людские крики и грохот техники, разрывающие землю страдающей, павшей Франции.
Глава 10
Июль 1940 г.
Любовь моя! Предчувствую, как обрадую тебя этим письмом, первым за всё время. Не знаю, как скоро корреспонденция доходит через весь фронт в Париж. Надеюсь, письмо не потеряется в пути, и ты его прочтешь.
Я жив и здоров. Приходится тяжело, физически крайне трудно, порой невыносимо. Многокилометровые марши опустошают, тогда передвигаемся на машинах и танках, если экипаж разрешает подсесть к ним. Форма, оружие, мешки тащат вниз. Под жарким солнцем и под ливнем одинаково тяжко. Всё чешется, а счастливчикам удается мыться лишь раз в неделю в лучшем случае. Кормежка далеко не как дома, порой голодаешь много часов. Кстати, передай моей матушке, что со мной всё хорошо, и обними ее за меня крепко-крепко. Я тоже напишу ей.
Новости безрадостные. Мы двигались на соединение с северо-восточными частями у морской границы, но нас разделили: немцы обстреляли дорогу и заблокировали путь, пришлось отступить. Сейчас командование ищет новые пути подхода. Время идет, а всё не слава богу. Кажется, мы проигрываем не только битвы, но и всю войну.
Говорят, тучи сгущаются, и Франция падет вся в скором времени. Надежды умирают. Все чувствуют конец, на душе безрадостно. Но продолжают воевать, чтобы остаться в живых. Если это так, если скоро мы будем под властью фашистского режима, то тогда наши части — если Бог даст — вернутся домой, и мы встретимся.
Береги себя.
С надеждами на лучшее,
Твой Б.
Для Констана получение такого долгожданного письма стало событием, полной радостной неожиданности и безграничного счастья. Июль только вступил в свои права, ветер играл в каштановых сочно-зеленых гривах, перемещая с листа на лист солнечные золотые пятна, утренняя служба в церкви подходила к концу. Служитель из канцелярии прихода дождался, когда Дюмель совершит последние необходимые действия, помогая Паскалю и, заметив взгляд Констана, подошел к нему, держа в руках помятый конверт. Дюмель был взволнован, глядя на письмо в руках мужчины. Неужели это то, о чем он думает, даже вернее — от кого? Меньше недели назад Констан получил письмо, наконец дошедшее из Швейцарии. С трепетом и волнением он прочитал строки, написанные матерью, что они с отцом, прибыв в приграничный с Францией швейцарский городок, разместились в здании бывшего сельсовета и потихоньку обустраиваются вместе с такими же, как они, бежавшими из Франции. Дюмель расплакался, прижав дорогое и ценное письмо к своей груди, и, перекрестившись в сторону домашнего распятия, возблагодарил Христа, что сохранил его родителей. А теперь его ждал новый сюрприз, такой долгожданный и такой неожиданный одновременно.
Служитель канцелярии молча протянул ему конверт. Принимая его, Констан отметил, что он был вскрыт ранее и заклеен заново. Повертев конверт в руках, Дюмель взволнованно посмотрел на мужчину. В строчке отправителя стояло почтовое отделение в городке Ле-Туке, в строке получателя значился адрес церковного прихода, к которому относился Констан. Расстояние между городами не такое большое, однако письмо шло настолько долго. Видимо это связано с нарушением работы внутренних связей и сообщений, вероятной временной утерей при пересылке, изменением почтовых маршрутов в обход, дабы избежать перехвата писем со стороны вторгшегося в страну врага, да и вообще полнейшим раздраем французской жизни. Помимо штампов о прохождении разных почтовых отделений на лицевой стороне конверта стояли печать «просмотрено цензурой» и отметка в виде немецкого росчерка.
— Конверт поступил к нам уже вскрытым, — уточнил служитель. — Никто в приходе не читал письмо, уверяю. Мы заклеили верх конверта. Письмо поступило в приход вчера поздним вечером.
