Дюмель не слушал объяснения. Он держал на раскрытой ладони мятый конверт с почерневшими уголками и расплывшимися чернилами и пальцами другой руки нежно проводил по жесткой бумаге. Он узнал почерк, руку человека, заполнявшего адресные строки. Это был его Лексен.
— Спасибо… Спасибо, — прошептал Дюмель, подняв лицо и широко улыбнувшись, развернулся на каблуках и быстро зашагал в комнатку.
Он распечатал письмо, сразу когда вошел в каморку, и сел на кровать. Сердце бешено запрыгало от волнения, ладони вспотели, руки затряслись. Он развернул сложенный втрое лист и радостно вздохнул. Да, бумага исписана почерком Лексена. Нетвердый грифель карандаша выводил аккуратные крупные буквы. Дюмель жадно прочел письмо, а потом перечитал еще раз, и в третий. Он не мог поверить. Он держал в руках частичку Бруно — лист был пропитан его Лексеном, его духом, его страхами и желаниями, его надеждами и поражениями. Констан закрыл глаза, поднес письмо к лицу и приник к нему губами, вдохнув в себя его запах, надеясь уловить запах Бруно. Но лист пропах грязью и типографской краской, отпечатавшейся через конверт, когда ставили штампы и печати.
Дюмель заплакал. Но это были слезы радости. Он знал, что Лексен жив, и это письмо — тому главное доказательство. О, Лексен, когда же ты писал эти строки? Когда немцы еще не овладели Парижем? Что же ты чувствуешь сейчас, наверняка зная, что столица оккупирована вместе со всей Францией? Как тебе удается сохранить стойкость? Как ты выносишь все невзгоды? Как ты один?
У Констана защемило сердце. Он остро почувствовал разлуку с дорогим ему Лексеном, прочувствовал разделяющие их сотенные мили каждой клеточкой своего тела. Дюмель тронул себя за шею, сдерживая вновь подступающие слезы. Его крестик, носимый с самого детства, теперь висит на шее Бруно и, пропитанный любовью Констана и верой в Бога, защищает Лексена. О, Лексен, как же хочется вместе с тобой верить в то, что все французские части, потерпев поражение, уже развернулись в сторону Парижа и возвращаются, чтобы разделенные семьи и любящие пары вновь соединились! Но идет третий месяц со дня вторжения врага во Францию, почти месяц, как Париж оккупирован, военные действия должны были завершиться. Но новости, печатаемые в газетах, неутешительны. Военные столкновения между французской и немецкой армиями до сих пор продолжаются, что на границах, что внутри страны. Многие части оказались разделены и отрезаны врагом и возвращение предстоит долгим и тяжелым. Где же ты сейчас, Лексен? Когда мы сможем увидеться? Я буду ждать твоих писем, сколько бы времени ни потребовалось, сколько бы недель ни прошло. Я не знаю, где и какие расстояния ты преодолеваешь каждый день, я не могу написать тебе. Но я надеюсь, каким-то образом ты чувствуешь мое волнение за тебя, мою любовь к тебе. Я буду ждать, мой дорогой Бруно. Сколько будет нужно.
* * *
Констан долго не выпускал из памяти тот день. Он был очернен смертью и осветлен торжеством одновременно. Это было самое первое и тяжелейшее из всех испытание, выпавшее ему в период военной оккупации, вместившее в себя столько боли, слез, ужаса и неизвестности перед будущим. В тот день Дюмель смотрел в глаза смерти. И тогда же он почувствовал на себе касания ладоней Господа.
Всё было как в тумане. Словно это происходило не с ним и не тогда. Словно это — страшный сон, переместившийся в реальность. Словно это — всего-навсего реалистичная игра. От этого нельзя уйти, ее нельзя избежать. Ее надо принять и ужаснуться собственной пугливости, собственной слабости, собственной ничтожности — чтобы потом вновь воспрянуть духом, заново родиться, заново поверить.
В тот день все — Паскаль, Дюмель, прихожане — услышали звук резкого клаксона, донесшегося из дворика перед крыльцом церкви. Он отозвался в ущах раньше, чем шорох шин и рокот двигателя. Затем раздались голоса, их было несколько, немецкие. Сперва они горланили и хохотали перед церковью на улице, а потом внутрь заявились солдаты, встав на пороге у входа и присвистнув. Их было четверо. На шее висели автоматы. Прихожане, пожилой священник и Констан повернули головы. Парижан охватил страх, однако они не издали ни звука, лишь теснее прижав к себе супругов и детей. Преподобный молча следил за вошедшими немцами, которые глазели по сторонам, ухмыляясь, тыкая пальцами в мозаики, и не спеша двигались вдоль рядов. Констан стоял рядом со священником, держа книгу для служения. Его сердце бешено колотилось.
Немцы прошли до середины рядов. Самый рослый и крупный, с плоским квадратным лицом, шедший впереди, заложил руки в карманы, задрал голову и громко выкрикнул «о», наслаждаясь разносящимся эхом. Остальные захохотали и что-то затараторили на своем. Рослый, будучи, видимо, главным среди них, повертел головой по сторонам, изучая прихожан, и остановился на дочери пожилой мадам Маргар. Молодая женщина со страхом смотрела на немца и сильнее сжимала плечо и руку старой матери, приближая ее к себе.
Фашист ухмыльнулся, подошел к матери и дочери Маргар, расположившихся на краю скамьи ближе к выходу, и поманил молодую женщину, Ноеллу, пальцем.
— Komm. Komm zu mir, — шепнул ей немец, гадко улыбаясь.
Ноелла сделала шаг назад, потянув за собой пожилую мать, и замотала головой, глядя на немца полными страха глазами. Тот резко изменился в лице. Он скривил губы, резко и больно схватил женщину за руку и рванул на себя. Ноелла вскричала. Прихожане ахнули. Пожилая Лане Маргар схватила дочь за другую руку и потянула на себя, причитая и кляня немцев. Но силы были неравны. Солдат грубо толкнул пожилую даму в грудь, и она завалилась назад, охая, но ее подхватили прихожане, стоявшие за ней, и усадили на скамью. По лицу пожилой женщины катились слезы.
Констан не мог просто смотреть на это. Он громко хлопнул книгой, закрывая ее, бросил том на столешницу, за которой священник читал проповедь, спрыгнул с алтарной площадки и направился в сторону немца, который шел на выход из церкви, не обращая внимания на мольбы француженки, пытавшейся затормозить ногами или побить крепкого солдата. Остальные немцы наставили автоматы на прихожан, злобно ухмыляясь и показывая им языки. Те стояли с поднятыми руками. Дети тихо плакали, родители прижимали их к себе, отвернув лицом от солдат.
Дюмель не успел приблизиться к рослому немцу даже на пять метров, как тот резко развернулся с вытянутой рукой в сторону Констана, держа в ней пистолет с взведенным курком. Паскаль забеспокоился и медленно вышел из-за кафедры. Кто-то из прихожан ахнул. Констан застыл на месте, разведя руки в стороны, и шумно задышал через нос, со страхом глядя на направленное на него оружие. Сердце билось в ушах, ноги стали ватными. Немец зло смотрел на Дюмеля. Тот переводил взгляд с пистолетного дула на его лицо. Спустя несколько секунд рослый опустил руку, убрал пистолет в кобуру, не спуская глаз с Констана, и вновь развернулся на выход из церкви, таща за собой Ноеллу, голос которой перешел на крик, по-французски молившей солдата отпустить ее и не причинять боль. Но тот ее не понимал и не хотел слушать, а силой тащил на улицу. Сопровождающие рослого немцы медленно опустили автоматы и вышли на улицу вслед за товарищем.
Констан пришел в себя и первым выбежал на улицу. Вслед за ним через секунду из церкви гурьбой вышли прихожане. Последним показался Паскаль и остановился рядом с Констаном.
Недалеко от входа в церковь стояли два военных немецких мотоцикла с пассажирскими колясками, на которых приехали фашисты. Вчетвером, хохоча, они направлялись к своему транспорту, дергая за руку вырывавшуюся и плачущую Ноеллу. Пожилая Лане причитала навзрыд, упав на колени и поднося руки к лицу, поддерживаемая двумя женщинами.
— Мсье! Отпустите эту девушку! Послушайте меня немедленно! — Паскаль вышел вперед, вытянув перед Констаном руку, преграждая ему путь, и уверенно направился в сторону солдат. Те его услышали и развернулись. Они вряд ли понимали французский, но уяснили, что священник хочет преподать им нравоучения. Немцы, надменно усмехаясь, встали полукругом плечом к плечу. Ноелла вырывалась вперед навстречу Паскалю, умоляя ей помочь. Дюмель находился в смятении, не зная, как ему поступить: прийти на помощь преподобному и высвободить женщину либо остаться рядом с прихожанами и охранять их от возможных новых провокаций со стороны немцев. Пока он стоял перед парижанами, с волнением глядя на священника и солдат.
