— Быстро отпусти женщину! Что же ты за зверь такой? Зачем ты это делаешь? — Паскаль пропустил злые нотки в свой голос, неодобрительно глядя на рослого немца. Тот расхохотался и что-то пробормотал на своем языке, нагло кивнув в сторону священника, а затем обвел пальцев своих дружков. Те дружно загоготали, похлопывая ладонями по автоматам, что висели на груди наперевес.
Паскаль думал, что наверняка намерения солдат будут далеко не приличны и он обязан спасти Ноеллу, потому священник решительно двинулся на фашиста в центре и ударил его по руке, сжимавшую запястье молодой Маргар, а другой рукой быстро схватил женщину и отвел ее в сторону, заслоняя собой, быстро отступая назад. Рослый немец зашипел, ругаясь, и затряс рукой, потирая ее, кидая злобный взгляд на пожилого священника. Фашисты ошалели, но не стали применять оружие.
Секунду спустя главный среди солдат не на шутку разъярился, распихал своих сотоварищей и, настигнув священника и женщину, вновь грубо схватил Ноеллу, теперь уже за волосы, и потянул назад, а Паскаля резко толкнул в спину, так что тот охнул и повалился вперед, но не упал, лишь припав на колени. Констан дернулся с места и, подбежав к священнику, помог ему подняться. Трое мужчин-прихожан, переглянувшись, решительно направились в сторону немцев на помощь Ноелле, хотя понимали, что их инициатива может не увенчаться успехом. Что они могли, безоружные, против закаленных в боях воспитанников Вермахта, обученных по самой строгой программе режима Рейха? Словно подтверждая эту мысль, солдаты мигом собрались и вновь наставили на прихожан и приближавшихся мужчин автоматы. По парижанам вновь прошел вздох, кто-то стал выкрикивать проклятия, поливая немцев грязью, и вскоре ему подхватили все. Горожане, ощутив себя единым целым, дружно направились на солдат, не боясь ничего. Впереди, поддерживаемая двумя женщинами, гордо шагала Лане Маргар, на ее глазах застыли слезы, губы еще дрожали.
Один немец сделал предупредительные выстрелы в воздух, направив автомат вверх. Стрекот оружия остудил французов, заставив прихожан остановиться. Многие вскричали, пригнувшись. В этот момент священник освободился из рук Дюмеля, подбежал к рослому фашисту, пнул его в ноги, высвободил Ноеллу и отступил с ней прочь к прихожанам. Ноелла подбежала к матери. Обе обнялись, осев на землю, и зарыдали.
Рослый немец, зарычав, обернулся на Паскаля. Тот отступал лицом к врагу, не сводя глаз с обозленного фашиста, и шевелил в стороне рукой, ища рядом Констана, чтобы отвести его к прихожанам и укрыть всех в церкви.
Но внезапно немец молниеносно выхватил из кобуры пистолет, взвел курок и, почти не целясь, выстрелил в сторону священника и Дюмеля. Констан даже не успел ничего сообразить. Парижане вскричали. Паскаль повалился в сторону. Дюмель поймал его, но не удержал, и оба завалились за землю. Констан посмотрел в лицо настоятелю и ужаснулся, выдавив стон. Во лбу преподобному зияла дырка от пули, наполнявшаяся кровью, которая стекала по лицу на одежды для богослужения.
В голове зазвучали колокола. Дыхание участилось. Грудь разрывало от охватившего и сковывающего ужаса. Дюмель хотел отвести глаза от страшной картины, но не мог. Взгляд Паскаля навсегда застыл в смирении и принятии своей судьбы. В последний миг своей жизни он осознал, что его ждет. Констан сильнее сжал плечи мертвого священника, закусил губы и завыл, опустив голову.
Он убил его. Тот рослый фашист застрелил преподобного.
Дюмель положил священника на землю, шатаясь, встал, тяжело и глубоко дыша, и развернулся в сторону немцев. За спиной стояли, не двигаясь, парижане, горько вздыхая об утрате.
Издалека по парку к церкви приближался рокот двигателя легкового автомобиля или мотоциклета. Констан, не отдавая себе отчет в том, что делает, в два прыжка настиг немца, убившего настоятеля, и, пока тот снова не поднял свой пистолет, успел ударить его по лицу. Но рослый фашист со всего размаху обрушил на голову Дюмеля удар рукоятью пистолета, обтянутой железной пластиной, вложив в него всю свою немалую силу.
Голова затрещала, сознание на секунду отключилось. Констан повалился на землю и попытался прийти в чувство, мотая головой по песку и выравнивая разошедшееся от волнения дыхание. Висок пульсировал, лоб словно сковали железным стягивающим обручем, перед глазами плыло, мелькали черные пятна. Застонав, Дюмель перевернулся, уткнувшись лицом в землю, и закрыл глаза.
Окружающие звуки смешались. Рык мотора приблизился и резко заглох. Послышался новый голос. Он кричал на других немцев. Рослый рычал новому голосу в ответ. Голова продолжала болеть, место удара кололо сильнее. Дюмель почувствовал, как что-то теплое расплывается по голове: это была его кровь, шедшая из нанесенной раны. Он открыл глаза. Чуть поодаль перед собой он увидел смазанные силуэты, прижавшиеся друг к другу, на фоне зеленых пятен — это кучковались прихожане, а над ними шумели деревья. Еще ближе к нему он увидел человека, немца, того самого, рослого. Тот часто переминался с ноги на ногу и прикасался к лицу, трогая вспухшую окровавленную губу. В смазанном восприятии Дюмель поймал его жест — солдат указывал на него. Сзади послышались шаги. Кто-то коснулся плеча Констана и, сжав его, перевернул на спину.
Взгляд не мог ровно сфокусироваться, и Дюмелю лишь приходилось отгадывать, как выглядит склонившийся над ним человек. Это был обладатель нового голоса — молодой мужчина, тоже немец, в форме солдата Вермахта. На поясе — кобура с пистолетом. На голову надета фуражка. Цвет волос, взгляд, другие детали его внешности или формы Констан не разглядел — сознание вновь дало сбой. В ушах звенело, перед глазами плыли пятна.
— Он еще жив… — Услышал он сквозь надвигающееся беспамятство.
Голос, принадлежавший новому немцу, говорил на французском — Констан не ошибся, иначе как бы он понял, что тот сказал?
Что они с ним сделают? Добьют его? Ведь не на глазах же трех десятков прихожан? Хотя кто их знает… Как раз кстати, чтобы не видеть и не чувствовать, как его застрелят, Дюмель погрузился во тьму.
Очнулся он от звука вдребезги разбитого стекла. Тяжело приподнял веки и поморгал, глядя перед собой, восстанавливая по пазлам картинку окружающего мира, соображая, где он. Вскоре осознал, что лежит на кровати в собственной церковной комнатке. Кто-то перенес его сюда. И даже перевязал: на лоб несильно давила свежая повязка, нанесенная на рану, пахнущая марлей и спиртом. Голова еще продолжала гудеть. В стороне послышались шорохи — он был не один. Поворачивать голову на мягкой подушке было больно, и Констан скосил глаза в сторону, надеясь хотя бы краем зрения зацепить гостя его комнатки.
Секунду спустя с пола поднялся человек, держа в руках осколки стекла, и посмотрел в лицо Дюмелю. Тот обомлел и заволновался. Это был немец, тот, который развернул его на песке лицом вверх.
— Прошу прощения за мою неловкость. Медицина всегда была не мой конек, — по-французски негромко сказал немец, дернув уголком губ, и повернулся к столу, кидая на него осколки и что-то переставляя. Затем он развернулся, прислонившись к столешнице и, снимая черные перчатки, опять посмотрел на Констана. Тот тоже изучал его. Оба некоторое время молчали.
Вероятным спасителем Дюмеля оказался молодой мужчина, скорее даже его ровесник. Телосложением как и он: высокий и стройный, широкоплечий. Острый взгляд светло-серых глаз, округлый подбородок, прямой нос, коротко подстриженные под «ежик» каштановые волосы. На его форме значились другие нашивки, чем у немцев, бывших в церкви. Он либо младше, либо старше их по званию, Констан не понимал военные ранги Вермахта.
Если это он помог Констану, то зачем? Нужно ли его бояться? Надо осторожно и со временем выяснить, но сперва…
— Вы говорите на французском. — Дюмель приподнялся на локте, опираясь на кровать. В голове опять зашумело, он схватился за раненое место, закрыв глаза. Подступила тошнота. Констан сглотнул.
— Да, и понимаю тоже. К несчастью для вас, — усмехнулся мужчина и вновь отвернулся от него, колдуя за столом. — Моя мать была француженкой.
