Среди нескончаемого подобострастия и заискиваний острое слово матери было для него ценно, как простой хлеб для голодного. Он был уверен, что эта невольница даст ему то же, женись он на ней.
Он встал и подошел к окну.
Парк расцветал. В душе султана расцветала вторая большая любовь. Он глубоко чувствовал это и еще раз пытался уяснить себе, что именно в этой чужестранке из далеких краев, подобных которой не встречал, взяло его за душу. Он снова и снова представлял ее себе. Лицо, белое как цвет жасмина, и большие глаза излучали спокойствие. И говорила она спокойно и разумно, словно принадлежала к просвещеннейшим улемам ислама. Так ему казалось.
Вдруг в нем зашевелилась мысль, которой он устыдился. Она уже появлялась вчера, но неотчетливо. А теперь проявилась остро, нагло овладев всем его естеством и чувством, как теплая, жаркая волна прошлась по его лбу, лицу, груди, рукам и ногам. Ему стало от нее так жарко, что он даже открыл рот, чтобы надышаться.
Стало ясно, что им овладевает страсть. К чужестранке.
Невольнице. Христианке! К ней одной!..
И ему вспомнились ее слова про чашу с красным вином. О, не пил он еще из хрустальной чаши этого красного напитка, запрещенного Пророком! Но знал, как он действует. Так же, как любовь. Только любовь крепче!..
Постыдная мысль снова и снова все яснее проявлялась на поверхности его сознания и тянула за собой другую, которой он стыдился еще сильнее. Первая посещает любого молодого мужчину.
Вторая мысль касалась допустимости принуждения в том или ином виде. Но от этой мысли молодой Сулейман покраснел. Может, он и мог бы принуждать любую женщину, но только не ту, что так спокойно умеет смотреть и ссылаться на нормы Корана, важные для него, а не для нее… Так сильно он хотел ее любви…
С этими мыслями появилась и третья, еще более неожиданная. Что же будет, если эта невольница все же упрется и никогда не отдастся ему, пусть даже евнухи должны были причислить к женщинам, к которым он прикасался… Он нервно хлопнул в ладоши.
В комнату зашел немой невольник.
— Позвать Кизляр-агу!
Бесконечно долго длилось для него время ожидания главного начальника сераля. Он внимательно посмотрел на переменившегося в лице падишаха и низко поклонился, достав даже головой до пола.
— Где невольница, с которой я говорил вчера вечером? — спросил султан, пытаясь принять бесстрастное выражение, хотя и чувствовал, как ему перехватывает дыхание.
— Благословенная Роксолана Хюррем по старинному обычаю была отведена в угловой будуар и получила своих невольниц и евнухов. Теперь у нее новая одежда, в которой она сияет как солнце в цветах жасмина, — ответил Кизляр-ага, понявший, что молодой султан уже охвачен страстью к новой женщине.
Молодой Сулейман так растерялся, что не знал, что ответить. Он отвернулся к окну, чтобы не дать своему слуге распознать это замешательство. Новость о том, что она одевается в новую надежду похожа на то, что она ему покорится. Но он боялся того впечатления, которое она может произвести своей новой внешностью. Вместе с тем он боялся, что она так и не смирится, в то время как все будут знать, что он испытывает к ней… Он — господин трех частей света…
Вдруг в голову ему пришла счастливая мысль, и он сказал:
— Пусть придет ко мне Мухиддин-мудеррис! — Кизляр-ага низко поклонился и покинул покои. Пока дошел до дома улемов, все уже знали, что первой во всем гареме стала бледнолицая чужестранка, невольница Хюррем, «христианская собака». Ненависть зашипела в коридорах, покоях и парках сарая, как ядовитая змея, ползущая среди прекрасных цветов.
* * *
Султану казалось, что время остановилось, хотя в часах без остановки сыпался золотой песок.
Нетерпеливо ходил он по своим комнатам и еще раз дважды посылал за старым улемом. А правоверные во всем дворце молились за набожного султана, который, несмотря на страсть к христианке-невольнице, не подойдет к ней до тех пор, пока ее не осенит вера в Пророка.
Наконец вступив в комнату султана, старый улем Мухиддин-Сирек приветствовал его словами:
— Стражу Корана, десятому султану Османов благословение и поклон от улемов, имамов и хаттабов.
Молодой Сулейман жестом поблагодарил улема за приветствие, сел на шелковую подушку и дал знак старому священнослужителю, что он также может садиться. Трижды поклонившись перед наместником Пророка, старый Мухиддин занял лицом к халифу, заняв место пониже.
Сулейман начал сразу, без предисловий:
— Доверяя тебе, я хочу получить твой совет в одном деле. Моим сердцем овладела невольница-христианка необыкновенной красоты и большого ума. Как главный страж Корана я не хочу преступать его главных предписаний и овладевать ею силой. Но она не отдастся мне по доброй воле, говорит, что у нас разная вера… Освети ее сердце праведной верой в Пророка!
Старый Мухиддин, любивший Сулеймана больше родного сына, задумался и так низко склонил голову, что его белая борода коснулась пола. Через мгновение он сказал:
— Ты величайшая надежда Османов, и ничто не смеет заслонять солнце твоего счастья! Но именно поэтому я не могу сделать для тебя то, в чем помог бы любому правоверному…
— Почему? — спросил удивленный Сулейман.
— Мой друг и большой ученый, муфтий Кемаль Пашазаде, с которым все науки его уйдут в могилу, говорит: «Даже величайший врач не вправит вывихнутую руку собственному ребенку. А чужим даже сломанные ребра врачует». Прости меня, о надежда Османов! Я не из лести говорю, что люблю тебя больше родного сына. Поэтому я не могу излечить твое сердце…
Молодой Сулейман с благодарностью и нескрываемой печалью влюбленного посмотрел на старого философа и спросил:
— Но у кого бы ты посоветовал попросить об этой услуге?
— Перепоручил бы это дело коллегии улемов.
— Нет. Так все будет длиться слишком долго, — ответил он нетерпеливо. Старый Мухиддин снова помолчал. Потом продолжил неуверенно:
— Может быть поручишь мне поговорить об этом с христианским патриархом?..
— С христианским патриархом? Но он-то не будет обращать христианку в ислам! — сказал молодой султан с величайшим удивлением.
— Сам он не будет. Но может найти того, кто это сделает лучше улемов. Не забывай, падишах, что Аллах дал тебе власть над ними и что они, возможно, поступятся одной душой ради твоей благосклонности… Молодой султан подумал и сказал:
— Муфтий Кемаль Пашазаде недаром считает тебя своим другом. Пусть будет по-твоему! Но сделай все поскорее. Дорога каждая минута.
Аудиенция завершилась.
В тот же день Мухиддин-Мудеррис вернулся к Султану.
