Аудиенция завершилась.
В тот же день Мухиддин-Мудеррис вернулся к Султану.
— Что сказал христианский патриарх? — спросил султан.
— Отказал, — спокойно ответил Мухиддин.
Султан вскипел.
Его лицо было почти спокойным, но по нему заходили желваки.
Старым глазом заметил это Мухиддин-мудеррис и сказал медленно, словно взвешивая каждое слово:
— Не его ответ, а мой совет следует признать негодным. Пусть же твое решение будет более справедливым, чем его. Не забывай, о великий, что борьба с женщиной не выигрывается насилием. Я по дороге обдумал ответ патриарха и его возможные последствия. Говорю тебе, не кривя душой: никогда не достанется тебе сердце этой неверной, никогда не перейдет она по-настоящему в нашу веру, если ты покараешь за нее христианского патриарха. Силой с женщиной не совладать.
Султан немного остыл. Затем спросил:
— Что же теперь ты советуешь делать?
— Пока я был у патриарха, улемы нашли их бывшего монаха, как раз из земли Роксоланы, что сбежал из монастыря и принял веру Магомета. Никогда я не доверял я таким людям, но ту он может оказать тебе услугу. Другого способа я не вижу. Если тебе будет угодно, то он уже сегодня сможет поговорить с этой невольницей.
— Делай, как считаешь нужным! — кратко ответил Сулейман. И добавил: — Прирученными соколами ловят соколов диких.
— Этот бывший монах, хоть и не сокол, но очень быстрый ястреб. Наши улемы знают его и утверждают, что он очень ловок. Как-то раз его услугами уже пользовались.
— Посмотрим! — сказал Сулейман.
Мухиддин-мудеррис низко поклонился и вышел задумавшись.
* * *
В тот же день в султанском дворце произошло то, чего раньше никогда не было с тех пор, как в нем поселились предки Сулеймана: к гарему падишаха в сопровождении самого Кизляр-аги был допущен бывший монах, который зашел в покои молодой Хюррем. Их оставили наедине друг с другом под охраной чернокожих евнухов у дверей.
Настя, хоть и знала строгие правила гарема, почти не удивилась тому, что к ней подпустили чужого мужчину.
Она поняла, что он связан с султаном. Но как? Этого она понять не могла, хотя очень внимательно смотрела в лицо гостя.
Это был человек возрастом за пятьдесят лет с хитрым взглядом, что присущ всем отступникам.
Он хотел было признаться в своем отступничестве, но вдруг подумал, стоит ли? Но все-таки решился. Ибо в противном случае риск полной утраты доверия к нему по раскрытии правды был бы слишком велик. А он намеревался еще не раз встретиться с ней.
Благословив ее крестным знамением, он поколебался минуту и сказал на родном языке Насти:
— Дитя! Я — бывший монах, прихожу к тебе по делу крайне важному для всех христиан и для тебя…
Это так поразило Настю, что она чуть не лишилась чувств. Хоть она и понимала каждое слово, она не поняла, что сказал ее гость.
Если бы он сказал это по-турецки или по-татарски, она и то лучше поняла бы его.
Он заметил ее смущение и медленно повторил свои слова, что как пьяный мед действовали на Настю.
— Вы из моих краев?! — спросила Настя, когда слезы горошинами покатились из глаз.
— Да, дитя мое, да, — ответил гость.
— Давно вы из дома?
— Моим домом была монастырская келья, — ответил он важно. — А там, где я родился, не бывал я уже давным давно.
Настя погрустнела. Но он сказал ей ласково:
— Но я прихожу к тебе по делу близкому нашей земле, очень близкому, хотя оно и выглядит далеким.
Она вся превратилась в слух. Правда, с момента разговора с падишахом она почувствовала себя более сильной, чем раньше. Однако, она все же не понимала, как она — несчастная рабыня, запертая в клетке птица, может помочь родной стране и народу, который мучается, живя в ней. Ведь не могли ей это подсказать ни ее отец, ни дядя, ни другие мудрые люди. Что же могла сделать она? Ей стало очень интересно. Ей было уже понятно, что все это связано с ухаживаниями султана. Но что хорошего можно извлечь из них для простого люда, живущего под Рогатиным и Львовом — это для нее было неясно.
То, что она говорила султану про Басру и Багдад было исключительно личным желанием умножить свои силы, стремлением вьюна опереться на дуб. Но тут перед ней в неясной мгле завязывалось некое дело с определенным направлением. Каким? Она не знала. Но чувствовала его возможность и важность.
Она вытянула свою белую ручку, закрываясь от взгляда гостя и почувствовала удивление. Она по второму и по третьему разу смотрела на окна и решетки сераля, на деревья в парке, и снова начинала думать. Гость это понял и ни словом ни жестом не стал препятствовать зарождению ее мыслей.
Ученые и философы до сих пор не знают этой тайны. Не знают ни того, как рождается жизнь организма, ни того, как появляется на свет человеческая мысль, ни того, что ее вызывает к жизни. Не знают, хотя все это происходит и в них самих.
Не знала и белокожая невольница из далекой страны, что вызывало в ней зарево новой мысли, такое яркое, что она даже рукой прикрыла глаза. Был ли тому виной султанский дворец, захваченный у византийских царей, в котором каждая комната была залита кровью? Или далекий звон в галицкой земле? Или положение невольницы, которой судьба вдруг давала власть от синего Дуная до Басры, Багдада и каменных могил фараонов? Может сама молодость, пораженная стрелой мысли? Или далекое марево возрождающегося Запада?
— Знаю, знаю, — неожиданно крикнула она и вскочила, будто человек, наткнувшийся на блестящие сокровища, охраняемые змеями. В тот момент она почувствовала, что ведет не только очень тяжелую борьбу с господином трех частей света, но и еще более трудную борьбу с собой. Почувствовала, что борьба с могущественным падишахом разворачивается на фоне еще большей борьбы, что идет у нее внутри, как на поле сражения двух армий, в земле, не зная пощады, борется за свое существование каждый стебель и каждый корень. Может, Риччи был прав, уча, что только страшное право действовать без оглядки принадлежит земле и всему миру? Тогда он странно усмехался, говоря о церкви! Где бы он мог быть теперь?
Она вспомнила, что слышала это в Кафе, что бывшие владельцы невольниц, когда продают их в высокие дома, ждут еще месяц или два, прежде, чем уехать. А потом через евнухов поддерживают связь со своими бывшими невольницами, узнают о состоянии дел в этих домах, а затем делают им разные предложения.
«Наверно, и ко мне придут, — думала она. — Дома выше этого здесь не существует». Ей было интересно, чего от нее захотят. «А может, этого отступника послали генуэзцы? — вдруг мелькнуло в ее голове. — Чего он хочет? И не у кого спросить совета! Если бы хотя бы турок Абдулла был тут!..»
