Глава седьмая
На одной из снежных вершин холодной и неприглядной Тюрингии стоял, однажды, утром молодой пастух и играл на флейте.
Прямо перед ним, внизу, раскинулись на далекое пространство Альпы, со своими гранитными уступами и кудрявыми соснами, которые склоняли свои длинные ветви вплоть до бездонных пропастей, покрытых утренним туманом; а под легкой лазурью неба, кое-где прорезанного дымчатыми облаками, тихий ветерок превращал в мелкие пылинки, уносимые им, снежные хлопья, и январское солнце, освещая ледяные утесы, переливалось разноцветными искрами в льдинках, застывших на ветвях дерев.
Высокий, стройный, с матово-бледным лицом, оттененным черными, вьющимися волосами, с темно голубыми, глубокими, как небо или озеро, глазами — своей фигурой очень похожий на красивую молодую женщину — пастух неподвижно стоял на вершине, в этом величественном и грандиозном уединении; весь закутанный в белый мех, он походил на человека, сплошь засыпанного снегом.
Песня, которую он наигрывал, протяжная, частая, прерываемая время от времени, разносилась в этом безмолвии редкими холодными переливами, похожими на капли замерзшего источника, начинающего оттаивать под теплыми лучами солнца.
Но вот он перестал играть, вытянул голову, прислушался, по-видимому, выжидая, чтобы эхо повторило мотив. Ни звука. Только большой камень, оторванный ветром, скатился по уступам и остановился, при шуме сломившейся ветви.
Тогда пастух печально взглянул на этот суровый ландшафт. В позе любовника, тревожно поджидающего ту, которая обещала прийти сюда, он точно вызывал из этого безмолвия чей-либо голос или ожидал появления какой-либо формы на этих неподвижно лежащих снежных глыбах; простирал руки вперед, будто желая схватить дорогое видение; но они бессильно опускались, с таким жестом отчаянья, точно он досадовал на то, что ему не удалось обнять хотя бы облако.
Снова он приложил флейту к губам, опять в тишине понеслись звуки той же тихой песни: быть может, то был какой-нибудь условленный сигнал.
На одну из этих дрожащих нот ответил отдаленный, трепетный, чистый звук.
Он вздрогнул, кровь внезапно прихлынула к его щекам, глаза радостно блеснули, и он продолжал играть, останавливаясь по временам, чтобы прислушаться к отдаленному звуку, повторяемому эхом.
Эхо было ни что иное, как пение пустынника, чудного соловья Альп, которого иногда удается услышать, но которого никогда нельзя увидать; среди белого покрова зимы, этот голос птички, отвечающей напеву флейты, служил как бы идеальным ответом, на запросы жизни и грез.
Звуки песни пастуха становились все оживленнее; он играл со страстным увлечением, переходившим в экстаз.
Пустынник, по видимому, постепенно приближался к нему и, притаившись, быть может, в каком-нибудь углублении скалы, соперничал с ним в быстроте темпа и высоких нотах, которые не могли быть воспроизведены флейтой; это уже не были более смутные, неясные жалобы, в которых слышался плач, но радостные мелодии, жгучие, почта безумные, то сливающиеся, то убегающие вдаль, будто двойной полет стройных звуков или грозное требование у неба счастья двух возлюбленных.
Вдруг флейта смолкла, и голос другого певца затерялся в шелесте крыльев улетавшей птички. Пастух повернул голову, с побледневшим, гневным лицом, заслышав чьи-то шаги.
Действительно, карабкаясь по снежным скалам, к нему приближался еще очень молодой человек, полный, белокурый, с цветущим здоровьем лицом, в маленькой круглой шляпе, украшенной перьями; на груди его охотничьего зеленого цвета костюма, обшитого галунами, болтался охотничий рог.
— Что тебе нужно, Карл? — резким голосом спросил пастух.
— Государь, — отвечал тот, с низким поклоном, — одно очень важное обстоятельство.
— Ах! да, князь Фледро вернулся! Он привез мне…
— Увы, нет, государь! Но ваша матушка вернулась из Берлина и желает видеть ваше величество.
— Так ты изменил мне? — гневно вскричал король, делая шаг вперед.
— Берегитесь, ваше величество! — сурово улыбаясь, проговорил Карл. — Если вы сделаете еще один шаг, я принужден буду, из уважения к вам, отступить и неизбежно должен буду упасть в бездну.
Король, с тонкой презрительной усмешкой на губах, сказал:
— Да, ты убился бы! А тебе хочется еще жить, дитя? Тебя все еще интересно смотреть на пошлость мужчин и измену женщин! Ах! говорю тебе, Карл, вся эта движущаяся толпа смертных представляет собой гораздо менее ценную пыль, чем это снеговое облако, уносимое ветром, а все слова, которые были произносимы со дня первого новорожденного человека, не стоят ничего в сравнении с пением той птички, которую ты заставил улететь.
Он проговорил все это с какой-то горечью и задумчивостью, отчасти суровым, отчасти ласковым тоном, имевшим много общего с тоном юного Гамлета, для которого Шекспир создал подобную роль в волшебной сказки, известной под названием: «Сон в зимнее утро».
Он сел на снегу и, после минутной задумчивости, проговорил:
— Наконец, объяснись же. Зачем ты открыл тайну моего убежища?
Карл принудил себя придать своему лицу, которое светилось радостью, несколько серьезное выражение, и заговорил очень быстро, таким тоном, как — будто повторял заученный урок:
— Государь! Положение политических дел в государстве крайне опасное; с сожалением должен сказать вашему величеству, что выборы были сделаны далеко не так удачно, как того можно было ожидать, от опытной распорядительности ваших министров.
Вопреки предписанию о свободных кандидатурах и вопреки закону, ограничивающему число выборных коллегий, католические патриоты имели очень ограниченный успех циркуляры епископов своими пламенными речами о всеобщем единении германских земель вызвали раздражение в растерявшемся населении скорее, чем убедили его в пользе этого единения, а многие из национал либералов — т. е., пруссаки и еретики — склоняются сильнее на сторону державной власти. Куда увлекут нас эти люди? Президент совета сделал мне большую честь, сказав в моем присутствии, что если вспыхнет война, которая вовлечет Тюрингию в союз с Пруссией, то либералы воспользуются этим случаем для того, чтобы нас, католиков, подчинить партии протестантов. А до тех пор легко может случиться, что вновь избранные депутаты откажут вашему министру изящных искусств в кредит четырнадцати миллионов, которые дали бы ему возможность построить театр для Ганса Таммера; поговаривают также об одном очень дерзком адресе на ваше имя, в котором будут просить ваше величество даже вовсе изгнать из государства Ганса Гаммера, почти так же как просили Фридриха I-го — изгнать красавицу Мону Карис.
