– Предложили бы, поехал. Рваться не буду. Противно.
– Париж противно?!
– Просить, искать подходы. Демонстрировать преданность. Заводить нужные связи.
– Ты заводил? Демонстрировал?
– А что я рыжий?
– А что, ты белый?
– Говорю – созрел. Началось действительно с этого. Ещё по мелочам шпыняли. Вырезали лучшие репризы. «Душок тут у вас! Есть душок.» Понимаешь «дух» это ничего, дух это можно. Это даже хорошо. Русский дух. Русью пахнет. Дух, это да. А душок нет. Ставку не повысили: «на вашем месте надо быть скромнее». А где моё место? Родился я здесь. Дед был на русско-японской войне. Отец воевал в гражданскую и погиб в Отечественную. А у меня особое «моё место», на котором надо быть скромнее. Посторонний и никогда своим не стану. Да теперь и не хочу. Раньше хотел. Теперь нет.
– Родина ведь, – сказал Трофим и сам обрадовался. – Да, да, Родина, – повторил увереннее.
– Родина… У одной эмигрантки я прочёл: «В двадцать первом веке Пушкина не будет». И от ужаса проснулся ночью. Мне это приснилось, и я вскочил. Не представляю мира без Пушкина. Может, это и есть Родина?
– Куды твой Пушкин денется?
– Никуда конечно. Его перестанут читать. Как Тредиаковского. Ты читал Тредиаковского?
– Я не так уж люблю читать, – пробурчал Трофим, отводя глаза на облако...
– Заметно.
– Но Пушкина читал, – Трофим не желал быть окончательно серым. – Ещё в школе! – сказал он, и Костя захохотал, но сразу умолк и вздохнул. Сложил перед грудью ладонь к ладони, будто в молитве. Ещё раз вздохнул. Из печальных глаз вот-вот покатятся слёзы. Огромными каплями, хорошо заметные даже в последнем ряду кресел:
– Трофимыч! Золотой и почтенный! Геракл мысли! Титан гуманитарной образованности! Ну почему же только в школе? С таким опозданием! Или гадкие няни в детском садике не читали вам сказок Пушкина? К примеру «Царь Никита и сорок его дочерей»? А?
– Не был я в садике. Мамочка боялась дурного влияния. Она сама читала мне сказки. Про царя Салтана знаю. И про Балду. Про сонную царевну тоже. Царь Никита? Мутишь ты. Нету такой сказки. Ты её выдумал.
– Честное слово, не я! Всё Пушкин всё он, Александр Сергеевич. Но если мама не одобряла садика, могла ей и эта сказка не понравиться. Пушкина в России, Трофимыч, надо читать самому. Всю жизнь и никак не меньше. Он – гениальное средоточие того самого русского духа. Духа и характера. Только вот… знаешь ты, что писал Пушкин о евреях?
– А он писал?
– К сожалению… «Жида с лягушкою венчают» Ну это стихи, так себе, шутка. А вот и документ: «Неразлучные понятия жида и шпиона произвели во мне обыкновенное действие: я поворотился им спиною...».
«…к ним» – сказал Трофим, гордый возможностью поправить самого Костю. – Правильно «к ним спиною»…
– В цитате самое правильное – точность, – улыбнулся Костя. – У Пушкина «поворотился им». Кстати, зря поворотился: за «жида» принял своего товарища Кюхельбекера. Тот был под конвоем и в арестантской робе. Осуждён за декабрьское восстание.
Трофим вспомнил себя в «декабристах» и Степана Павлоновича, и его любимый анекдот, но. Костя, шутки не приняв, продолжил.
– О Марине Мнишек сказано, что «ради власти и денег она готова была разделить отвратительное ложе жида...» Видишь ли, «Гордый внук славян…» это само собой прекрасно. «Тунгус и друг степей калмык» тоже принимаются . А мы были великому поэту отвратительны, притом без всяких личных причин. Как говорят «всосано с молоком матери». С тем жил русский гений, так и умер.
Пушкин был портрет на стене или книга в шкафу. Юбилей – сто семьдесят лет со дня рождения, а может и сто восемьдесят всё равно много, с живой жизнью как будто и не связано. Куда страшнее рассказы про Бабий яр, хоть и это было до его, Трофима, рождения Бабушка помнила даже царские погромы: трупы, ножи, кровь. Матюки. Хохот. Жидов убивали целыми семьями… Но портрет Пушкина – гордо поднятая голова, скрещённые на груди руки, взгляд...
– Что-то не то, – сказал он. – Не то, что-то. Пушкин… чуть не двести лет назад… Погромы. Что мы им сделали? Распяли Христа? В бога давно никто не верит.
– В Бога верят многие и ещё больше верят в чужую вину. Очень удобно. «Я всегда во всём прав, я хороший и добрый, но простодушный. Все мне желают зла, да где ж всех искать, а тут рядом, вот они, жиды. Главные беды от этого, с длинным носом: он хитрый, он меня обманывает, он пьёт христианскую кровь! Он Христа распял…» – и громили. Бед не убавлялось и жилось не легче, но кто ж захочет «на себя оборотиться»? Всегда виноват чужой. Непохожий. Не того цвета или с другим носом. Посторонний. Киев принял антиеврейские законы ещё в девятом веке.
– Откуда знаешь?
Костя внимательно посмотрел налево, потом направо. Потянулся к Трофимову уху, прикрылся сбоку ладонью. Шептал таинственно:
– Способ есть. Но – секрет. Только тебе, как лучшему другу, – Костя приложил палец к губам и ещё раз оглянулся: – Приходится читать книги. Единственный, зато надёжный способ, уверяю тебя!
– Нету в книгах такого! – вспыхнул Трофим, – дурака из меня не делай. Цензура не пропустит.
И снова мистика, снова пропал Константин. Теперь на скамье, зевая, сидел человек с лицом серым и вытянутым – ни дать, ни взять лектор из «Общества по распространению…» Лектору давно надоели и каждодневно повторяемые лекции, и одни и те же вопросы, и туповатые слушатели. Честно говоря, весь однообразный, скучный мир порядочно ему надоел. Удивлялся он только самому себе, да и то изредка. Затянул гнусаво:
– Библиоографи-ическаая спра-а-авка… Сведения взяты из книги «Новейший путеводитель по губернскому городу Киеву», издание тысяча восемьсот… точно не знаю… года. Моему другу Славке Гольденталю показал архитектор Милецкий. Про Милецкого слыхал?
– Не-а….
– Дворец пионеров знаешь?
– Ну?
– Его проект. И автовокзал. Видел?
Бетон автовокзала придавал рассказу тяжёлую вещественность.
– Теперь-то их нет. Тех законов.
– Ага. Мы равноправные граждане. Но с душком. И более равноправные следят, чтоб мы знали своё место. Скромность – она, как известно, украшает. Такое уже бывало и мы не раз успокаивались, но за крутым поворотом истории следовал новый погром. Мы были виноваты в засухе и в эпидемии холеры, и том, что случилась неудачная война, и в неурожае тож. Если у властелина не хватало денег, опять виноваты были мы. Во Франции нас убивали крестоносцы. В Польше казаки Богдана Хмельницкого. В Германии нацисты. Ненависть копилась веками и угол падения равен углу отражения… в лучшем случае.
– Какой угол? Чему равен?
– Ох….
Трофим обиженно замолчал.
