Ситуация настоятельно требовала выказать Эдуарду одобрение, что Вильгельм и сделал с улыбкой на губах, чему странным образом противоречило выражение его глаз, которое, при определенном воображении можно было счесть тревогой. Он медленно проговорил:
– Следовательно, мне не удастся встретиться с Гарольдом Годвинсоном.
Эдуард, похоже, счел его замечание отличным поводом для поздравления.
В некотором роде будучи доверенным лицом Вильгельма, Рауль прекрасно понимал причину этой озабоченности. Герцог хотел посмотреть на эрла Гарольда, воина, столь же знаменитого в Англии, как он – в континентальной Европе. Зная и о старинном обещании Эдуарда сделать Вильгельма королем, если сам он скончается, не оставив наследников, Рауль заподозрил своего господина в желании заранее оценить человека, которому в будущем уготовано сыграть важную роль в его жизни. Он, без труда разгадав цель поездки Вильгельма в Англию, решил: догадки его подтвердились, когда узнал, что они увезут с собой в Нормандию двоих близких родственников Гарольда и одного важного тана[22], являющегося его вассалом и владеющего обширными земельными угодьями. Раулю стало совершенно ясно – Гарольд сам вынашивает планы о том, как завладеть короной Англии, а Вульнот, Хакон и Эдгар станут заложниками его примерного поведения.
Юношу охватили дурные предчувствия. Заглядывая в будущее, он видел лишь тучи, застилающие путь Вильгельма, предначертанный ему судьбой. Они грозовые, эти тучи, подумал Рауль, расцвеченные вспышками молний, как и все остальное в жизни герцога. Раулю вдруг страстно захотелось, чтобы Эдуард зачал наследника, потому что Вильгельм все-таки принадлежал Нормандии. Англия была чужой, недружелюбной страной, населенной светловолосыми упорными и настойчивыми людьми, которые смотрели на чужеземцев безо всякой приязни и, словно варвары, носили длинные волосы вкупе с косматыми бородами. По вечерам они напивались допьяна, были неотесанными и необразованными, обитали в примитивных жилищах и строили неприглядные, враждебные города. Рауль слыхал, что они вели разгульный образ жизни. Один нормандец, живущий при дворе короля Эдуарда, рассказал ему несколько скандальных историй. Говорили, что, если наложнице вельможи случалось забеременеть, ее могли запросто продать в рабство восточным купцам. Рауль не поверил этим байкам, но саксы ему тем не менее не понравились, и он рад был видеть, как белые скалы Дувра тают вдали.
Из задумчивости юношу вывело прикосновение чьей-то руки, опустившейся ему на плечо. Оглянувшись, он понял, что из каюты к нему неслышно подошел герцог.
– Вам тоже не спится, монсеньор, – сказал Рауль.
Вильгельм, кивнув, плотнее запахнулся в мантию; с моря дул порывистый холодный ветер.
– Сна ни в одном глазу, – ответил он. На фальшборт легла его рука, перехваченная у запястья массивными золотыми браслетами, тускло мерцавшими в лунном свете. – Я направляюсь во Фландрию, – внезапно объявил герцог.
Рауль, ничего не сказав, улыбнулся. Два года тому, после падения Домфрона, они побывали во Фландрии, оказавшись при дворе графа Болдуина Мудрого в Брюсселе, где имели честь лицезреть леди Матильду, дочь милорда графа. Тогда случилось нечто странное. Леди сидела рядом с отцом, ее остренькое личико обрамляли локоны светлых волос, заплетенные в косы, а руки, словно белые лепестки, лежали скрещенными на коленях. И вдруг она, посмотрев на лицо герцога, окинула его холодным задумчивым взглядом. Глаза ее были похожи на озерца света, зеленые, с теплыми коричневыми искорками. Герцог, не дрогнув, встретил ее взор; Рауль, стоявший позади Вильгельма, заметил, как он напрягся и оцепенел, а рука его помимо воли сжалась в кулак. Во время этой дуэли взглядов герцог принял решение. Немного погодя, будучи в своих покоях, он сказал:
– Я сделаю эту женщину герцогиней Нормандии.
Фитц-Осберн, не удержавшись, выпалил:
– Монсеньор, но ведь она уже повенчана с неким Жербо, фламандцем.
Герцог метнул в сторону Фитц-Осберна нетерпеливый взгляд, словно глядел на досадную помеху.
– Эта женщина будет моей, – безапелляционно заявил он.
Фитц-Осберн, обеспокоенный тем, что лев вздумал отнять добычу у другого хищника, попытался привлечь внимание Вильгельма к сестре миледи – Юдифи, считавшейся более красивой. Он восхвалял прозрачную голубизну ее глаз и пышные формы до тех пор, пока не заметил, что герцог его не слушает. Матильда, стройная и холодная леди с непроницаемым выражением лица, в один миг покорила сердце, в котором прежде не было места для женщины. Перед жарким внутренним взором герцога день и ночь стоял ее образ с таинственными глазами и лукавой улыбкой.
После осторожных расспросов выяснилось: леди овдовела и пока не имела намерений во второй раз выходить замуж. Начались закулисные интриги, были сделаны должные намеки и получены уклончивые ответы. Герцог отбыл обратно в Нормандию, объявив Совету о своем намерении обзавестись супругой. При этих его словах на лицах всех присутствующих, за исключением одного, отразилось удовлетворение. Единственным, кто остался недоволен, был архиепископ Можер, у которого имелись собсвенные причины надеяться, что его племянник останется холостяком. Герцог пошел дальше и назвал имя своей нареченной. Ее сочли достойным выбором: отец этой дамы был вельможей первой величины, к тому же весьма влиятельным; брачный альянс с Фландрией должен был послужить благу Нормандии.
Дело сдвинулось с мертвой точки, и начались приготовления, крайне нерешительные, что дотоле было несвойственно герцогу. Между Руаном и Брюсселем курсировали тайные посольства, не достигшие, впрочем, особых успехов. Граф Болдуин дал ответ, повергший его соседа в состояние жгучего нетерпения. Леди не только овдовела слишком недавно для того, чтобы помышлять о новом замужестве, но между ними существовали и родственные связи, а на них Церковь смотрела весьма неодобрительно.
Архиепископ Можер с жаром ухватился за эту идею. Именно он и выдвинул первое препятствие, сославшись на возражение Папы Римского. По его мнению, о подобном браке и помыслить было невозможно. Зная своего племянника, он наверняка рассчитывал на успех. Герцог питал глубокое уважение к Церкви, а присущие ему упрямство и твердость воли наверняка подвигли бы его, скорее, остаться холостяком, чем жениться на другой женщине, кроме той, что стала его первой любовью. Можер полагал себя знатоком людских душ, но просчитался как раз в оценке силы воли и упрямства Вильгельма, которые, по своему собственному убеждению, так ловко направил в нужное русло.
Лев показал зубы. Служители Церкви, не подозревая о сгущающихся над ними тучах, собрались для обсуждения проблемы, разрываясь, с одной стороны, между Можером, а с другой – энергичным сводным братом Вильгельма, Одо, епископом Байе. Углубившись в дебри духовных аргументов, святые отцы оказались слепы к признакам гнева, уже готового охватить их герцога. Когда мудрейший во всей Европе богослов Ланфранк, настоятель аббатства бенедиктинцев Ле-Бек, объявил – брак невозможен по причине кровного родства между женихом и невестой, грозовые тучи разродились хорошо знакомым всем громом.
