— Я, дорогой мой, не слышала о ваших пагубных привычках. Но если говорить о памяти, вы продемонстрировали замечательные способности, выдав столь длинный пассаж.
Саркастический тон и блеск глаз жены страшно ему нравились. Еще одна рюмочка — и он начнет раздеваться.
— Но я никогда не полюблю вкус вина, — заявила она, ставя на поднос рюмку.
— Как, оно не нравилось вам даже во Франции, в шато вашего дяди?
— Я притворялась, — призналась Юджиния, и на щеке ее обозначилась ямочка.
Теперь ему надо было быстро раздеться и загасить свечи. Он терял самоконтроль. Не терпелось поднять подол ее ночной рубашки и заключить это маленькое тело в свои объятия. А затем очень нежно… По возможности нежно…
Он был настолько нежен, что она всего лишь один раз тихонько вскрикнула…
Юджиния разгадала хитроумный план Гилберта с самого начала. У нее самой тоже были планы. Она облачилась в ночную рубашку, которую они с Сарой шили с такой любовной тщательностью, попросила Джейн как следует расчесать ей волосы — сто раз провести щеткой сверху вниз, а потом еще десять раз — для ровного счета, надушилась, сделала все, чтобы, сидя в постели, показаться Гилберту, когда он войдет, как можно более привлекательной. Она согласилась даже, чтобы у нее закружилась голова от вина, и мысленно похвалила мужа за то, что он до этого додумался, потому что, лежа в темноте, она ощущала себя так, словно плавает в воздухе, легкая, как облачко.
Однако все оказалось напрасным. Ибо, как только он улегся рядом и дотронулся до нее, Юджинии показалось, что стены вокруг них сомкнулись. Она начала задыхаться, ей хотелось закричать. Тьма была черной и устрашающей, а когда она ощутила тяжесть его тела и почувствовала теперь уже знакомый запах вина, исходящий от мужа, кошмар предыдущей ночи повторился. Единственная разница состояла в том, что на этот раз вместо горестного воя доведенного до безумия человека она слышала плач больного ребенка, а ее мысленному взору представлялась могила под ивами. Открытая и черная…
Она была переутомлена и напряжена до предела. Колоссальные перемены в жизни, жара, неизбежная тоска по дому, тот кошмарный случай, приключившийся прошлой ночью, за которым так быстро последовало ее приобщение к брачным отношениям, — все это вместе взятое стало причиной этого душевного состояния, оно наверняка должно пройти. Вовсе не так уж важно, чтобы ласки мужа доставляли ой удовольствие, но такого отвращения он вызывать не должен.
Она это чувство преодолеет. Должна преодолеть. Поговорить ей было не с кем. Она могла лишь усесться за свой письменный стол, который уже распаковали и поставили у окна в маленькой гостиной, и написать письмо Саре. Но что она могла сообщить сестре, которая находилась так далеко и к тому же была старой девой?
«Все мои пожитки уже распакованы, и оттого, что я вижу вокруг себя знакомые предметы, хочется плакать от тоски по дому. Мы постлали турецкий коврик в моей гостиной, там же, стоит мой письменный стол и низенькое кресло со спинкой, обитой гобеленом твоей работы. Мой рояль находится в большой гостиной — просторной, светлой и красивой комнате.
Я повесила твою акварель, изображающую Личфилд Коурт, над каминной полкой и подолгу гляжу на нее, думая о тебе, находящейся в далеком, дорогом моему сердцу доме. Ярраби тоже станет красивым, но ожидать, чтобы я испытывала любовь к нему, пока не приходится! Внутри дома надо очень многое сделать. Окна выходят на местность, которую иначе, как пустыней, не назовешь. Я закрываю глаза и мечтаю о гладких зеленых лужайках, о журчащих фонтанах, а стоит мне их открыть, как передо мной расстилаются необозримые пространства, поросшие бурой травой и залитые ослепительным солнцем.
Говорят, весной все зазеленеет, тогда я и начну разбивать газоны. Гилберт отрядил мне в садовники одного из своих работников. Это некто Пибоди. Ему почти шестьдесят, но выглядит он еще старше. Он похож на искривленную палку, а глаза — как у ящерицы. Так вот, Пибоди утверждает, что всю жизнь был садовником. Он намекает, что в Англии работал у самых высокопоставленных господ, прежде чем его выбросило волнами на здешние берега. Спросить же, при каких обстоятельствах его сюда выбросило, как-то неловко. Но работник он прекрасный, хотя характер у него мрачноватый. Меня он упорно называет миледи. Мы уже достигли немалых успехов в составлении плана будущего сада. Вскопана земля под клумбы для роз; она дожидается своего часа. Пибоди говорит, что сажать отводки надо в начале зимы.
Зима! В этой невероятной жаре даже представить себе трудно, что такая вещь, как зима, бывает на свете. Через месяц начнется сбор винограда, а после этого Гилберт хочет начать принимать гостей, так что мне надо переделать буквально тысячу дел, в частности, нанять необходимый штат прислуги.
Как я выяснила, Джейн Кинг, доставшаяся мне от миссис Эшбертон, — особа крайне нервная. От дома она в восторге, хотя он кажется ей слишком уединенным. В то же время миссис Джарвис зарекомендовала себя отлично. Она очень хорошо готовит незатейливые блюда и, что еще важнее, прекрасно умеет все организовать и наладить. Мне уже случалось обращаться к ней за советом. Как выразилась бы наша няня, у нее «старая, умудренная голова на молодых плечах».
Но она вдова, и меня удивит, если она не выйдет снова замуж, даже будучи обремененной ребенком, у которого нет отца. А тогда, я думаю, мы с Гилбертом ее потеряем…»
Юджиния отложила перо и подумала: какая ирония судьбы — она, так не хотевшая нанимать миссис Джарвис, сейчас со страхом думает о том дне, когда эта женщина, быть может, покинет Ярраби.
Она перечитала странички письма, заполненные прямым аккуратным почерком; кое-где были приписки на полях — вдруг припомнились вещи, о которых надо было сообщить Саре.
Однако о проблемах, более всего ее тяготивших, она не смогла бы не только написать, но даже рассказать Саре, если бы та находилась с ней рядом, в этой комнате. Как поведать
о вдруг возникшем совершенно нелепом страхе перед темными длинными ночами, когда она то и дело просыпалась, прислушивалась к каждому незнакомому звуку, о нежелании ложиться в постель и о том, как она удерживала возле себя Джейн до тех пор, пока девушка чуть не засыпала стоя. А потом, хотя она боялась остаться одна, какой страх охватывал ее, когда она слышала шаги мужа, поднимающегося по лестнице! Все это были глупые фантазии нервного существа, и она очень их стыдилась.
Однажды в минуты близости Гилберт спросил, не делает ли он ей больно, ибо ему показалось, что она пытается отодвинуться. Она быстро зарылась лицом в его плечо, прошептав, что нет — конечно, все в порядке, она его любит. Позднее, когда муж уже почти заснул, она добавила, что ночь полна каких-то странных звуков, вызывающих у нее тревогу. Если он когда-нибудь не придет ночевать, она оставит свечу гореть всю ночь.
