Ее угощенье так понравилось голландцу, что он решил отблагодарить хозяйку и с поклоном вручил ей головку голландского сыра, привезенного из дому и завернутого в белое полотно. Катерину это очень насмешило, она хотела отказаться, однако Петр глядел сурово – и она с благодарностью приняла сыр. От этого в домике стало еще проще – и милее.
Спустя несколько лет, когда Петр и Катерина окончательно переселились в новую столицу, домик перестроили, расширили и превратили в настоящий дворец. Перед боковым фасадом прорыли канал, названный по дворцу Зимней канавкой.
Здесь, на набережной Невы, поближе к государю, построили свои дома Апраксин, Кикин, Рагузинский, Ягужинский, Чернышев. Хорошо, подумала со смешком Катерина, что Румянцеву здесь не досталось земельного участка.
Она вошла во дворец боковым ходом и поднялась во второй этаж, в свои комнаты. Покои были пусты, и это порадовало Катерину.
В каморке при спальне – каморка сия была устроена по образцу версальских туалетных, которыми Петр восхитился как последним достижением европейской цивилизации, – она торопливо умылась над тазом с водой и отчистила платье от рыжей грязи, которая налипла к подолу в том злосчастной проулке. Причесалась, глянула в зеркало – и невольно усмехнулась двум вещам. Во-первых, тому, что вид у нее был самый тебе примерный, скромный и достойный. И не скажешь, что эти маленькие ручки только что убили человека, не скажешь, что эти ласковые глаза скрывали тайну супружеской измены.
Другим поводом для смеха было то, что Катерина делала все сама. Нет, она вовсе не была лентяйкой, она любила и, конечно, умела – не успела разучиться! – одеться и прибрать себя самостоятельно, однако в последнее время камер-юнгферы и камер-фрау[12] от нее просто не отходили и пальцем шевельнуть не давали. А сейчас не было ни одной. Каким ветром и куда их унесло?
Катерина поправила перед зеркалом завиток на лбу и стала думать, куда идти, где именно разыскивать мужа. И вдруг ее слуха достиг истерический женский вопль, полный боли и ужаса.
Катерина кинулась из комнаты… Вопль несся с первого этажа, с той стороны, где размещались кабинет, спальня и другие покои императора – на те дни, когда он по каким-то причинам спал один, не деля ложе с женой.
Катерина вмиг оказалась там. Перед дверью стоял часовой, однако, увидав императрицу, не осмелился ее не пустить. То есть он начал было шептать:
– Никак нельзя, матушка, не велено под страхом смертной казни!
Однако Катерина так глянула, что бедный парень поспешно попятился.
Катерина дернула дверь и вбежала в кабинет, откуда не переставая несся крик.
Ох и странную картину смогла лицезреть она!
По углам кабинета стояли все ее восемь камер-фрау и камер-юнгфер. Стояли они на коленях и горько рыдали, имея такой скорбный вид, словно на них на всех разом наложили епитимью.
Посреди комнаты на табурете сидел Петр. У него на коленях вниз лицом лежала женщина, юбки которой были небрежно задраны на голову. Виден был ее голый афедрон, по которому Петр с оттяжкою хлестал своей широкой ладонью, так что афедрон сей имел вид порядочно вспухший и побагровевший. При каждом шлепке женщина испускала такой же вопль, как тот, который испугал Катерину. Да, рука у государя была тяжелая… Катерина как-то получила от него два вполне игривых шлепка, так потом сесть только к исходу дня могла, а эта несчастная должна будет не меньше недели провести на ногах, если не задохнется в своих юбках!
– Петруша! Государь! – закричала Катерина, бросаясь к мужу. – Что же это вы творите, майн либер?!
Петр замер с занесенной ладонью и обратил к жене раскрасневшееся, разъяренное лицо. Глаза его угрожающе сузились. Он вскочил; избиваемая женщина свалилась с его колен и рухнула на пол, неуклюже завозилась, пытаясь освободиться от своих пышных юбок и встать, но никто из горничных и фрейлин не сделал даже попытки ей помочь – боялись государя.
– Где ты была? – взревел Петр, делая шаг к жене, и у Катерины подогнулись ноги от страха. Но то почти невероятное хладнокровие, которое часто посещало ее в минуту прямой опасности, помогло ей не свалиться без чувств, не задрожать всеми жилками и поджилками, а изобразить искреннее недоумение:
– Что случилось, майн либер?
Петр замер, почти не владея собой. Он только шевелил губами, не в силах сказать ни слова.
Катерина хорошо знала мужа. В следующую минуту он уже окончательно потеряет рассудок, и тогда остановить его будет трудно, может быть, невозможно. Хватит ходить вокруг да около!
– Я скажу, но велите им уйти, – махнула она в сторону женщин.
– Нет уж, говори! – взревел Петр, и Катерина вздохнула:
– Ну ладно, извольте. Я была у Маши Румянцевой. Не верите? Да хоть у нее спросите. Она вздумала было, что при смерти лежит, ну и затеяла прощенья просить у меня… Да теперь оклемалась, к счастью, вот я и вернулась.
При этих словах в комнате воцарилась тишина, какая возможна только в полночь на кладбище – как раз перед тем мгновением, как усопшие начинают возиться в своих гробах, чтобы отворить их и выйти поглядеть спящий мир Божий, погреться в ледяных лучах луны, а иные – для того чтобы припомнить живым свои неумирающие обиды или отомстить им за злодейства.
Длилась эта гробовая тишина несколько мгновений, потом женщина, которая валялась на полу, резким движением поднялась на колени, скинула с головы юбки – и Катерина увидела распухшее от слез и духоты, побагровевшее лицо Анны Крамер.
Она с торжеством глянула на Катерину – и та могла бы поклясться, что Анхен подмигнула ей заплаканным, заплывшим глазом, – а потом повернулась к Петру, слабо вскричала:
– Я же говорила, государь, что императрицы там не было! Ее там не было!
И после этих слов, видимо, потребовавших слишком большого напряжения всего ее истерзанного существа, она снова рухнула на пол, простерлась ничком, лишившись чувств, – и замерла недвижимо.
Да, умер, умер Лефорт – и так внезапно! В середине февраля 1696 года отпраздновали новоселье в его новом дворце, а спустя неделю у Франца Яковлевича приключилась горячка. Болел он недолго: скончался еще спустя десяток дней, находясь почти в непрерывном бреду. Открылись и кровоточили все старые раны, даже те, которые вроде бы уже и зажили.
Немедленно был послан гонец к царю, который в это время находился в Воронеже. Возвращение заняло у Петра всего лишь шесть дней. Войдя в комнату покойного и взглянув на него, Петр воскликнул:
– На кого я могу теперь положиться? Он один был верен мне!
Анхен, прилежно и в какой-то степени искренне проливавшая слезы, жестоко обиделась. А она? Разве она не хранит нерушимую верность Петру Алексеевичу? Ну, конечно, она порою встречалась по старой памяти с Лефортом, но разве это могло считаться изменой? Они же старинные друзья! Право, за такие несправедливые слова Петр заслуживает того, чтобы она ему и впрямь изменила! Тем паче что он почему-то вновь увлекся государственными делами – выдумал какой-то очередной Азовский поход и более не заговаривает о браке!
