Я увидела, что мы пересекали огромный и прекрасный сад. Высокие кипарисы стояли, как часовые, прямыми линиями вдоль многочисленных и великолепных тропинок Под каждым деревом работал садовник в красной шапочке, как будто его там специально посадили.
О! Какие экзотические растения росли под его руками! Газон был таким мягким и однородным, словно ковер, как будто каждая травинка была вручную вшита в свое место. Бордюрами по каждой стороне газона служили клумбы цветов. Великий пост же еще не закончился? У нас же еще есть неделя или две до Пасхи? И все же я видела их: ряд за рядом поднимались великолепные розовые, красные и белые цветы, словно бесчисленная армия выстроилась на парад. Цветы напоминали турецкую армию, я клянусь, потому что они напоминали турецких солдат, стоящих навытяжку. Я никогда не видела ничего подобного раньше…
Вероятно, это были тюльпаны. Это от турецкого слова «тюрбан», которое европейцы неправильно произносят как «тюльпан». Однако неправильное произношение не заставило европейцев меньше жаждать иметь эти цветы у себя в садах. И хотя турки тщательно охраняли секрет выращивания этого цветка, я слышал, что голландцам удалось вырастить этот цветок у себя на родине.
Но все же я не надеялся увидеть их вскоре в Венеции, и в таком масштабе, как сейчас описывала София. В действительности, я не видел в Стамбуле такого парка, где за тюльпанами так бы ухаживали и где бы они росли в таком количестве. Конечно же она преувеличивала, ибо только султан мог позволить себе такую роскошь.
«Султан…» — повторил я про себя. Возможно ли, чтобы Софию Баффо действительно возили в Великий дворец? Упаси Бог!
София тем временем продолжала:
— Потом мы подошли к большим воротам, у которых моим носильщикам пришлось остановиться. Даже моего хозяина не пропустили внутрь. Меня сняли с носилок, закутали в вуали, и мои господин передал меня под опеку огромного белого мужчины, который шел с нами от нашего магазина. Этот мужчина был одет в тяжелую зеленую робу, украшенную кроличьим мехом, а на голове у него была высокая белая шляпа конической формы…
В этом описании я узнал того самого евнуха, на которого Хусаин обратил мое внимание ранее тем днем. «Из дворца», — сказал тогда мой друг. Значит, это было правдой. И это было больше, чем просто дворец в Оттоманской Порте, где каждый бедняк мог искать справедливости. Это был гарем, самое сердце дворца, куда не может вступать никакой мужчина, кроме самого султана. Я продолжал слушать ее рассказ:
— Этот мужчина провел меня через двери. Затем… О! Как я могу объяснить, что я тогда чувствовала? Я была словно проглочена огромным ненасытным животным, животным, чьи внутренности были прохладным мрамором. Мне становилось страшно. Нет, не смотри на меня так, Виньеро. Это был страх, от которого мурашки забегали у меня по спине. Какой прекрасный зверь, думала я. Какой огромный, могущественный, поражающий воображение зверь, который если поворачивается, то земля трясется, а если он моргнет, вся земля погружается в темень. О, если бы я могла стать частью этого зверя, думала я, даже если это значит, что он проглотит меня и я никогда снова не увижу дневного света.
Мы шли вдоль мраморных коридоров в самую глубь этого чудовища. Они были пустынны, за исключением нескольких темнокожих мужчин в тюрбанах и робах, украшенных мехом, как у моих охранников. Они стояли у каждой двери, которую мы проходили, все глубже и глубже продвигаясь внутрь. Затем, как раз тогда, когда я подумала, что мы наконец-то зашли в тупик, дверь открылась, и я была ослеплена ярким светом и звуками.
Свет отражался в бесчисленном количестве зеркал, драгоценностей, бриллиантов, шелка и отполированной плитки, разукрашенной всем буйством оттенков цветущего сада. Это окружение имело такое же воздействие на звук. В комнате были клетки с птицами и группа женщин-музыкантов, но все же болтовня и смех женщин преобладали — о, по крайней мере двадцати самых прекрасных женщин, которых я когда-либо видела.
Это были совершенно разные женщины: чернокожие и белые, мулатки и азиатки, некоторые с голубыми глазами, другие с глазами черными как смола. С рыжими волосами, брюнетки, с волосами черными, как вороново крыло. Все они были одеты с неповторимой элегантностью и так увешаны драгоценностями, шелками, позолоченными одеяниями и бархатом, что я не могла себе представить, как же им удается еще и передвигаться. Все они казались дружелюбными и счастливыми, они сидели на мягких подушках и коврах, угощались сладостями, лакомствами и розовой водой.
Мой охранник приказал мне поклониться, и я сделала, как он мне сказал, наклоняясь к земле так низко, словно черепаха. Я скажу тебе, что это был не просто легкий испуг, кровь стыла в моих жилах от ужаса. Но я поклонилась бы, даже если бы мне никто не сказал, видя всю эту роскошь, пульсирующую внутри этого чудовища. Это поразило и поглотило меня.
Но очень скоро я увидела маленькие желтенькие тапочки из кожи перед моим носом, и одна из женщин помогла мне переобуться. Затем она поднялась и одним движением сдернула с меня вуаль. Все женщины, которые затихли при моем появлении, затаив дыхание разглядывали меня. Затем они заговорили еще более возбужденно. Некоторые из них, я могу сказать по выражению их лиц, очень завидовали мне. Признаюсь, что мне это очень польстило, особенно в такой компании.
Одна женщина в особенности была довольна мной. Что же касается меня, то я была просто потрясена ею. Не то чтобы ее одежда и украшения затмили всех остальных — конечно же, они были великолепны и роскошны, но если я опишу их, это не расскажет тебе, что же в ней меня покорило. Она также не была самой красивой женщиной там, будучи уже не очень молодой. Она, наверное, когда-то была очень красива, но сейчас ей было около сорока — по крайней мере, она была достаточно стара, чтобы быть моей матерью. Но все же ее кожа была безукоризненна, свежая и белая, как слоновая кость, и если она и красила волосы, чтобы спрятать свою седину, то, наверное, это была магическая формула, потому что волосы казались естественными. Она носила их убранными назад, чтобы открывать свой высокий лоб и великолепные скулы.
Но самыми замечательными на ее лице были глаза. Она выщипывала свои брови, оставив только тонкие полоски. Ее ресницы были обильно накрашены черным углем, как это было модно в Турции (мой хозяин заставил меня тоже накрасить так мои ресницы, перед тем как мы выехали). Но эти глаза! Они превосходили по черноте любую сурьму и пронзали тебя в самое сердце. Черненые ресницы и подведенные веки служили прекрасными ножнами, когда глаза ее были кинжалами, вонзающимися в ребра, требующими немедленного повиновения или немедленной смерти.
