Что касается Полины, то чем более приближалось, по-видимому, время нашей разлуки, тем более можно было сказать, что она соединила в одно для этих последних мгновений все сокровища своего ума и души. Без сомнения, любовь моя украсила поэзией этот сумрак ее жизни; но последний месяц, протекший между тем временем, когда я встретил тебя в Пфефере, и тем, когда с террасы гостиницы на берегу озера Маджиоре ты бросил в нашу коляску букет померанцевых цветов, — этот последний месяц будет всегда жить в моей памяти.
Мы приехали в Арон. Там Полина, казалось, так оживилась при первом дуновении ветерка Италии, что мы остановились только на одну ночь; я надеялся уже доехать до Неаполя. Однако ж на другой день ей опять сделалось хуже и вместо того, чтобы продолжать дорогу в коляске, мы взяли шлюпку и пустились на ней в Сесто-Календе. Мы сели на нее в пять часов вечера. По мере того как мы приближались, глазам нашим открывался при последних тепловатых и позлащенных лучах солнца маленький городок, простирающийся у подошвы холмов, а на холмах его очаровательные сады из миртовых, апельсиновых и лавровых деревьев. Полина смотрела на них с восхищением, которое подало мне надежду, что мысли ее сделались менее грустны.
— Вы думаете, что приятно жить в этой очаровательной стране? — спросил я.
— Нет, — отвечала она, — я думаю, что здесь будет не так тягостно умереть. Я всегда мечтала о гробницах, — продолжала Полина, — воздвигнутых посреди прекрасного сада, напоенного благоуханиями, между кустарниками и цветами. У нас не много заботятся о последнем жилище тех, которых любят: украшают временное и забывают об их вечном ложе!.. Если я умру прежде вас, Альфред, — сказала она, улыбаясь, после минутного молчания, — и если вы будете столь великодушны, что станете расточать и для мертвой свои попечения, то мне бы хотелось, чтобы вы вспомнили о словах моих.
— О! Полина, Полина! — вскричал я, взяв ее в свои объятия и прижимая судорожно к сердцу. — Не говорите мне этого: вы убиваете меня!
— Не стану более, — отвечала она, — но я хотела сказать вам это, друг мой, один только раз, я знаю, что, если скажу вам что-нибудь однажды, вы не забудете того никогда. Но перестанем говорить об этом… Впрочем, я чувствую себя лучше, Неаполь поправит меня. О! Как давно я хочу видеть Неаполь!..
— Да, — продолжал я, прерывая ее, — мы будем там скоро. Мы найдем на зиму небольшой домик в Сорренто или Резине; вы проведете там зиму, согреваемая солнцем. Потом весною вы возвратитесь к жизни со всею природою… Но что с вами? Боже мой!..
— О! Как я страдаю! — сказала Полина, охладевая и прижимая руку к своему сердцу. — Вы видите, Альфред, смерть ревнует даже к нашим мечтам, и она посылает мне болезнь, чтобы пробудить нас.
Мы пробыли в молчании до тех пор, пока пристали к берегу. Полина хотела идти, но была так слаба, что колени гнулись под нею… Тогда наступила ночь; я взял ее на руки и перенес в гостиницу.
Я приказал отвести себе комнату подле той, в которой поместил Полину. Давно уже между нами было нечто непорочное, братское и священное, которое позволяло ей засыпать на глазах моих, как на глазах матери. Потом, видя, что она страдала более, нежели когда-нибудь, и не надеясь продолжать нашей дороги на другой день, я послал нарочного в моей карете, чтобы найти в Милане и привезти в Сесто доктора Скарпа.
Возвратясь к Полине, я нашел ее лежащею и сел у изголовья ее постели. Мне казалось, что она хотела о чем-то спросить меня и не смела. В двадцатый раз я заметил взор ее, устремленный на меня с необъяснимым выражением сомнения.
— Что вам нужно? — сказал я. — Вы хотите о чем-то спросить меня и не смеете. Вот уже много раз смотрите на меня так странно! Разве я не друг, не брат ваш?
— О! Вы более, нежели все это, — отвечала она, — и нет имени, чтобы выразить то, что вы есть. Да, да, меня мучит сомнение — ужасное сомнение!.. Я объясню его после… в ту минуту, когда вы не осмелитесь лгать; но теперь еще не время. Я смотрю на вас, чтобы видеть вас как можно долее… смотрю, потому что люблю вас!..
Я взял ее голову и положил на плечо свое. Мы пробыли в таком положении целый час, в продолжение которого я чувствовал ее влажное дыхание на щеке моей и биение ее сердца на своей груди. Наконец она сказала, что ей лучше, и просила меня удалиться. Я встал и по обыкновению хотел поцеловать ее в лоб, но она обвила руки вокруг моей шеи, прижимая губы свои к моим: «Я люблю тебя!» — прошептала она в поцелуе и упала на постель. Я хотел взять ее на руки, но она оттолкнула меня тихонько и сказала, не открывая глаз: «Оставь меня, мой Альфред! Я люблю тебя!.. Я очень… очень счастлива!..»
Я вышел из ее комнаты; я не мог оставаться там, находясь в волнении, в которое привел меня этот лихорадочный поцелуй. Возвратясь в свою комнату, я оставил общую дверь полуотворенной, чтобы бежать к Полине при малейшем шуме; потом вместо того, чтобы лечь, снял с себя верхнее платье и отворил окно, желая немного освежиться.
Балкон моей комнаты выходил на те очаровательные сады, которые мы видели с озера, приближаясь к Сесто. Посреди лимонных и померанцевых деревьев несколько статуй, стоящих на своих пьедесталах, выделялись при лучах луны, белые как тени. Чем более я смотрел на одну из них, тем более зрение мое помрачалось; мне показалось, что она ожила и сделала мне знак, показывая на землю. Вскоре это заблуждение до того увеличилось, что мне послышалось, будто она зовет меня; я обхватил руками свою голову; мне показалось, что я уже сошел с ума. Имя мое, произнесенное в другой раз жалобным голосом, заставило меня содрогнуться; я вошел в свою комнату и слушал; опять имя мое поразило мой слух, но очень слабо. Голос выходил из боковых покоев; это Полина звала меня, и я бросился в ее комнату.
Это была она… она, умирающая, которая, не желая умереть одна и видя, что я не отвечаю ей, сползла со своей постели, чтобы искать меня при последнем издыхании; она была на коленях на паркете… Я бросился к ней, хотел взять ее в свои объятия, но она сделала мне знак, что хочет о чем-то спросить меня… Потом, будучи не в силах говорить и предчувствуя свою кончину, она схватила рукав моей рубашки, оторвала его и открыла рану, едва закрывшуюся, которую месяца три тому назад сделала пуля Горация, и показывая мне пальцем рубец, вскрикнула, опрокинулась назад и закрыла глаза.
Я перенес ее на постель и прижал губы свои к ее губам, чтобы принять последнее ее дыхание и не потерять ее последнего вздоха.
Воля Полины исполнена: она почивает в одном из тех восхитительных садов, с которых открывается вид на озеро, среди благоухания апельсиновых деревьев, под тенью миртов и лавров.
