За ужином, не слишком вкусно приготовленным, Домна Гавриловна пообещала племяннику, что она вместе с Эжени займется его домашней прислугой, научит и горничных чисто убирать, и повара хорошо готовить, да еще и за дворецким присмотрит, чтобы не хитрил и не приворовывал. Павла такие обещания, казалось, веселили, но, вместе с тем, какая-то грусть порой мелькала в его взгляде, а выражение лица вдруг становилось задумчиво-сосредоточенным. Софья сделала вывод, что такое настроение, наверное, и бывает у человека, который отправляется на войну.
После ужина приезжие уже собрались разойтись по отведенным для них спальням, как вдруг Павел остановил Домну Гавриловну и Софью, попросив уделить ему время для важного разговора. Он провел их в малую гостиную, где помещался диван, две козетки,[9] два кресла и круглый стол посередине. Софья почти не помнила этой комнаты, зато Домна Гавриловна хорошо знала, что сюда хозяева приводили гостей для доверительных и интимных бесед, из чего следовало, что и разговор с Павлом предстоит не совсем обычный. Софья тоже невольно насторожилась, заметив, что брат, обычно насмешливый, а часто и бесцеремонный, сейчас определенно волнуется.
– Ты хочешь дать нам какие-то особые распоряжения, Павлуша? – спросила Домна Гавриловна, ласково глядя на племянника. – Не тревожься, в твоем доме будет порядок, пока мы здесь. Ты, главное, береги себя на войне и под пули зря не лезь. Геройство должно быть разумным.
– Спасибо за благой совет, тетушка, – невесело усмехнулся Павел. – Однако война есть война, и на ней многое может случиться. А мне бы не хотелось, если вдруг погибну, унести с собой одну тайну. Ее, я знаю, никто, кроме меня, вам не откроет. Так что, считайте, я хочу вам сейчас кое в чем исповедаться, а вы примите мою исповедь.
– Что ж это за страшная тайна? – обеспокоилась Домна Гавриловна. – Не пугай меня.
– Пожалуй, тетушка, это больше касается не вас, а Софи.
– Меня? – удивилась Софья, делая большие глаза. – Может, ты хочешь подшутить надо мной, как когда-то в детстве?
– На этот раз все очень серьезно, Соня, – вздохнул Павел, невольно отводя взгляд. – Если ты помнишь мою злую шутку, то, наверное, помнишь и обстоятельства, которые ее сопровождали. Ты тогда пошла в подвал искать Мавру, которая в то время находилась вне дома. Знаешь ведь, где она была?
– Конечно. Когда я подросла, я все узнала. Матушка была в доме у повивальной бабки, рожала второго ребенка, но роды были неудачными, девочка родилась мертвой, а у матушки едва не началась родильная горячка. Так ведь?
– Да, – подтвердил Павел. – Все считали, что именно так и было. На самом же деле было не совсем так.
– Что?… – одновременно насторожились Домна Гавриловна и Софья.
– Должен вам покаяться, я участвовал тогда в одном обмане. Мне было пятнадцать лет, я отличался легкомыслием, эгоизмом и детской жестокостью, и потому Людмиле несложно было меня кое в чем убедить. Мы с ней очень боялись, что, если у отца будет не один, а два незаконнорожденных ребенка, то это подвигнет его жениться на Мавре и отписать ей и ее детям половину наследства. И тогда мы решили…
– Неужели вы решились убить младенца?… – испуганно вскрикнула Софья.
– Нет, конечно, мы же все-таки не чудовища, – успокоил ее Павел. – Мы подкупили повитуху, чтобы она подменила детей. В ее приюте для рожениц в то время лежала купчиха, которая уже дважды рожала мертвых младенцев, и третьи роды ожидались такими же, женщина была чем-то больна. А ее муж, богатый купец, грозился разными карами и повитухе, и жене, если и в третий раз не получит живого ребенка, зато за благополучный исход обещал немалую награду. Людмила договорилась с повивальной бабкой, и та на несколько дней ускорила роды у Мавры, чтобы она рожала одновременно с купчихой. Возможно, сестра не стала бы посвящать в это дело еще и меня, но я ей был нужен. Пока Людмила наведывалась в родильный приют, я дома присматривал за той частью прислуги, которая симпатизировала Мавре и могла о чем-то прознать. А еще я должен был отвлечь внимание отца, если бы он вдруг приехал домой раньше времени. Впрочем, тогда я считал, что мы с Людмилой все делаем как надо, защищаем свои права на родительское состояние. Зато теперь у меня что-то скребет на душе, когда вспоминаю.
После нескольких секунд тяжелого молчания Софья спросила:
– Значит, моя родная сестра жива и живет у чужих людей?
– Я не знаю, где она сейчас, – развел руками Павел.
– А кто об этом может знать? Людмила? Повивальная бабка?
– Насколько мне известно, та повитуха давно уже умерла. А Людмила никогда не интересовалась судьбой твоей сестры и тебе бы никогда о ней не рассказала, уж будь уверена.
– А сама купчиха знала, что ей подменили ребенка? – продолжала допытываться Софья.
– Знала. Но она слишком боялась своего мужа, чтобы выдать эту тайну. Думаю, в купеческой семье девочку воспитали, как родную дочь.
– Но, может быть, ты помнишь, как фамилия того купца? Где он живет? – не унималась Софья.
– Фамилия? – Павел наморщил лоб. – Кажется, Туркин. Да, Туркин. Я запомнил ее, потому что она показалась мне забавной. А где живет и чем торгует этот купец – решительно не знаю и не помню, я ведь был тогда подростком.
– А Людмила это может знать?
– Людмила? – Павел скептически усмехнулся. – Если даже она и знает, то не признается в том ни за что и никогда.
– Все равно я буду искать свою сестру! – воскликнула Софья, и глаза ее загорелись огнем воодушевления. – Я пройду все купеческие кварталы Москвы, буду спрашивать о семье купца Туркина, у которого есть дочь двенадцати лет!
– Милая моя, Москва большая, это тебе не уездный город и не простой губернский, – возразила Домна Гавриловна. – К тому же этот купец мог за прошедшие годы и уехать отсюда. Да и, потом, какой смысл тревожить девочку, которая уже давно стала родным ребенком в другой семье?
– Я только посмотрю на нее издали, – заявила Софья. – Если ей хорошо у купцов, то я не стану ни в чем признаваться. А вдруг она там несчастна?
– Ладно, полно тебе беспокоиться об этом, что случилось, то случилось, – подвела итог Домна Гавриловна. – Думай о собственной судьбе, она у тебя и без того не ладная. А ты, Павел, лучше б ей об этом не рассказывал.
– Не мог я промолчать. Когда человеку предстоят сражения, грозящие гибелью, то ему должно покаяться и попросить прощения за свои грехи. Ты простишь меня, Соня?
– Вы с Людмилой отняли у меня родное существо… – пробормотала девушка и на несколько мгновений замолчала, отводя взгляд, а Павел смотрел на нее и ждал ответа. Наконец, она словно что-то для себя решила и, глядя в большие голубовато-серые глаза брата, так напоминавшие формой и цветом глаза Ивана Григорьевича, тихо произнесла: – И все-таки прощу. Ты ведь тоже мне родной человек, и ты во всем искренне признался, хотя мог бы и дальше молчать. Пусть тебя Бог бережет от гибели.
