Конечно, подцепи он заразу, ему бы меня не миновать: я знала имена всех пациентов в лазарете. Но ждать, когда это случится (если вообще случится), я не могла, а потому пришла к выводу, что придется пойти путем расспросов. Хуже не будет, скорее всего, он знает, кто я такая. Ну узнает еще и то, что я о нем спрашивала, — велика ли беда? Проще всего было подступиться к Элиасу. Правда, я повременила с расспросами до конца дня в расчете на то, что усталость притупит его природное любопытство.
— Томпкинс? — Круглое юное лицо сморщилось в попытке вспомнить, затем прояснилось. — Ах да, мэм. Матрос из команды полубака.
— А вы знаете, где его приняли на борт?
Разумеется, мой внезапно возникший интерес к тому, откуда взялся на корабле незнакомый мне матрос, трудно было назвать естественным, но, к счастью, Элиас был слишком усталым, чтобы это заметить.
— О, — неуверенно сказал он, — наверное, в Спитхеде. Или… Ах да, вспомнил! Это было в Эдинбурге. — Элиас потер костяшками пальцев под носом, сдерживая зевоту. — Точно, в Эдинбурге. Всего и не припомню, скажу только, что, когда его прибрали вербовщики, он поднял страшный шум, утверждая, что его нельзя трогать, потому что он работает на сэра Персиваля Тернера, то есть на таможню и акцизное ведомство.
Тут он не удержался и все-таки широко зевнул, после чего, моргая, продолжил:
— Только вот никаких письменных свидетельств, заверенных сэром Персивалем, он не представил, так что и говорить было не о чем.
— Значит, он был агентом таможни?
Интересно… Это объясняло кое-какие странности.
— Хм… Да, мэм, что-то в этом роде.
Элиас мужественно пытался изображать бодрость, но его глаза были сфокусированы на покачивающемся фонаре в дальнем конце лазарета и он сам покачивался в такт светильнику.
— Отправляйтесь в постель, Элиас, — сказала я, пожалев бедолагу. — Я здесь сама закончу.
Молодой человек затряс головой, стараясь отогнать сонливость.
— О нет, мэм, я совсем не хочу спать, ничуточки! — Он неуклюже потянулся к бутылке и чашке в моих руках. — Дайте это мне, а сами идите отдыхать.
Он едва держался на ногах, но упрямо настаивал на том, чтобы помогать мне при последнем обносе водой, и только после этого шатаясь побрел к своей койке.
Когда мы закончили, я была измотана почти так же, как Элиас, но сон не шел. Я лежала в каюте покойного корабельного хирурга, глядя на теряющийся в тенях брус над моей головой, прислушиваясь к скрипу и потрескиванию корабельного корпуса, и размышляла.
Итак, Томпкинс работал на сэра Персиваля. А сэр Персиваль несомненно знал, что Джейми контрабандист. Но только ли это? Томпкинс знал Джейми в лицо. Откуда? Опять же, сэр Персиваль был склонен закрывать глаза на делишки Джейми, получая за это взятки, но сомнительно, чтобы с этих взяток хоть что-то перепадало Томпкинсу. Однако в таком случае… Впрочем, все это никак не объясняет засаду в бухте Арброут. Должно быть, в шайку контрабандистов затесался предатель. Но если так…
Мои мысли теряли связность, бегая по кругу и исчезая, словно кольца волчка. Белое, напудренное лицо сэра Персиваля сменялось ужасным, налитым кровью лицом таможенного агента, повешенного на дороге, красные и золотые отблески взорвавшегося фонаря высвечивали самые дальние закоулки моего сознания. Я перекатилась на живот, прижимая к груди подушку. Последняя моя мысль была о том, что мне необходимо найти Томпкинса.
Но вышло так, что это Томпкинс нашел меня. На притяжении двух дней ситуация была столь напряженной, что я практически не покидала лазарет и лишь на третий позволила себе уйти в каюту судового хирурга, чтобы умыться и чуть-чуть отдохнуть, пока полуденный барабан не подаст сигнал к обеду.
Я лежала на койке, накрыв усталые глаза полотенцем, когда за дверью послышался топот, раздались голоса и кто-то, постучавшись, произнес:
— Просим прощения, мэм, но у нас тут несчастный случай…
Я открыла дверь и увидела двух моряков, поддерживавших третьего. Он стоял на одной ноге, подогнув другую, с искаженным от боли лицом.
Мне хватило одного взгляда, чтобы понять, кто передо мной. Лицо моряка было испещрено шрамами от страшных ожогов, одно веко открывало мутный, молочного цвета хрусталик невидящего глаза.
Ну а еще одним подтверждением того, что передо мной тот самый моряк, которого Айен-младший считал погибшим от его руки, явились гладкие светло-каштановые волосы, зачесанные с лысеющего лба назад и собранные в косичку, которая падала на плечо, открывая большие, оттопыренные прозрачные уши.
— Мистер Томпкинс, — уверенно сказала я, и его здоровый глаз стал круглым от удивления. — Посадите его, будьте добры.
Матросы усадили Томпкинса на табурет возле стены и вернулись к своей работе. Отвлекаться не позволяли обстоятельства: на корабле каждые руки были на счету.
С тяжело бьющимся сердцем я опустилась на колени, чтобы осмотреть раненую ногу.
Он знал, кто я такая: я поняла это по его физиономии, едва открыв дверь. Нога под моей рукой сильно напряглась. Рана была кровавой, страшной с виду, но не слишком опасной, из тех, которые при своевременной и правильной обработке заживают без последствий. Порез на икре, глубокий, но не задевший ни одной важной артерии, туго забинтовали обрывком чьей-то рубашки, и когда я размотала эту самодельную повязку, кровотечение почти прекратилось.
— Как это вас угораздило, мистер Томпкинс? — спросила я, встав и потянувшись за бутылью со спиртным.
Единственный глаз моряка наблюдал за мной настороженно и тревожно.
— Щепка попала, мэм, — ответил он гнусавым голосом, который я уже слышала прежде. — Рангоутное дерево лопнуло, а я, как назло, случился рядом.
Кончик его языка воровато высовывался, облизывая нижнюю губу.
— Понятно.
Я повернулась и подняла крышку моего пустого медицинского короба, делая вид, будто подбираю нужные снадобья, а сама наблюдала за ним краешком глаза и гадала, с какого бы боку к нему подступиться. Малый держался настороже — на то, чтобы вызвать его на откровенность или вкрасться к нему в доверие, надеяться не приходилось.
Мои глаза заметались по столу в поисках чего-нибудь впечатляющего. И таковое нашлось. Мысленно поблагодарив врачевателя Асклепия, я взяла в руки ампутационную пилу — устрашающего вида инструмент из нержавеющей стали в восемнадцать дюймов длиной. Задумчиво посмотрев на зубастое полотно, я, словно примериваясь, приложила его к раненой ноге чуть повыше колена и, увидев ужас в его единственном зрячем глазу, очаровательно улыбнулась.
— Мистер Томпкинс, — начала я, — давайте поговорим откровенно.
