— Так оно и есть, миссис. Их ведь было двое, верно? Вот, и один из них получил четкие указания от сэра Персиваля.
Они заключались в том, чтобы дождаться, когда ускользнувшие при нападении на берегу контрабандисты побегут к дороге, накинуть петлю на шею его напарника из таможенной стражи, задушить его и оставить там как доказательство кровавого злодеяния контрабандистов.
— Но зачем? — озадаченно спросила я. — Какой в этом смысл?
— Неужто не понимаете? — Томпкинс выглядел удивленным, словно ситуация была яснее ясного. — Нам не удалось добыть в типографии доказательства причастности Фрэзера к подстрекательству к мятежу, а поскольку его мастерская сгорела дотла, стало ясно, что из этого уже ничего не выйдет. Никак не получалось взять Фрэзера с поличным на контрабанде: попадалась лишь работавшая с ним мелкая рыбешка. Один соглядатай вроде бы собирался разведать, где хранятся товары, но то ли Фрэзер разоблачил его и перекупил, то ли еще что, однако в один ноябрьский день он как в воду канул, и никто о нем больше не слышал. Как и о тайнике контрабандистов. Понятно?
Я сглотнула, вспомнив человека, цеплявшегося ко мне на лестнице борделя. Интересно, как там та бочка с мятным ликером?
— Но…
— Да подождите, миссис, дайте договорить. — Томпкинс предостерегающе поднял руку. — Итак, сэр Персиваль понимает, что у него появилась редкостная возможность изобличить не просто контрабандиста и автора бунтарской писанины, которую мне выпала удача увидеть, но еще и помилованного мятежника-якобита, одного имени которого хватит, чтобы превратить судебный процесс в главнейшее событие во всем королевстве. Одна беда: с доказательствами у него было плоховато.
Вникая в объяснения Томпкинса, я начинала осознавать весь масштаб подлого замысла. Убийство таможенника при исполнении обязанностей не только являлось преступлением, каравшимся смертной казнью, но и относилось к тем злодеяниям, которые вызывали общественное негодование. И если обычно простые люди не считали контрабанду таким уж дурным занятием и относились к контрабандистам с симпатией, то бессердечное убийство — это совсем другое дело.
— Ваш сэр Персиваль проявил себя первостатейным сукиным сыном, — заметила я.
Томпкинс задумчиво кивнул, моргая над чашкой.
— Тут вы, миссис, в точку попали. Да, на сей счет с вами поспорить трудно.
— Что же до того убитого таможенника — сдается мне, он это заслужил.
Томпкинс хихикнул, разбрызгав мелкие капельки бренди. У его единственного глаза были явные проблемы с фокусировкой.
— О, вполне заслужил, миссис, и не один раз. Вот уж о ком не стоит убиваться. Куча народу была чертовски рада увидеть Тома Оуки качающимся в петле, и сэр Персиваль не в последнюю очередь.
— Понимаю.
Я закрепила повязку на его икре. Было уже поздно; скоро мне предстояло вернуться в лазарет.
— Лучше бы кликнуть кого-нибудь помочь вам забраться в гамак, — сказала я, взяв из его вялой руки почти пустую бутылку. — Вам нужно дать своей ноге отдых самое меньшее дня на три: передайте вашему офицеру, что я предписала вам не лазить на реи, пока не сниму швы.
— Так я и сделаю, миссис, и спасибо вам за доброе отношение к бедному невезучему матросу.
Томпкинс предпринял попытку встать и удивился, когда она не увенчалась успехом. Я подхватила его под мышки, помогла подняться на ноги и дотащила до двери, поскольку он категорически не желал поддержать мои усилия.
— Не стоит вам беспокоиться насчет Гарри Томпкинса, миссис, — пробормотал он, обернулся, пошатнувшись при этом, и бросил на меня многозначительный взгляд. — Старина Гарри никогда не пропадет, у него завсегда все будет как надо.
Глядя на его длинный, красный от злоупотребления спиртным нос и единственный хитрый карий глаз, я вдруг кое о чем вспомнила.
— Мистер Томпкинс, в каком году вы родились?
Мой вопрос сбил его с толку. Он растерянно заморгал, но ответил:
— В лето Господне тысяча семьсот тринадцатое, миссис. А что?
— Да так, неважно, — сказала я и махнула рукой.
Я провожала его взглядом, пока он плелся по коридору. Скатившись, как куль с овсом, по трапу, Томпкинс пропал из виду. Конечно, по этому вопросу мне было бы желательно проконсультироваться с мистером Уиллоби, но я готова была поспорить на мою сорочку, что тысяча семьсот тринадцатый был годом Крысы[9].
За следующие несколько дней все превратилось в рутину, как случается даже в самых отчаянных ситуациях, если они затягиваются надолго. Для первых хаотичных часов после битвы характерна потребность в неотложной помощи: жизнь многих раненых висит на волоске и зависит от того, как быстро врач окажется рядом. В такой ситуации лекари проявляют подлинный героизм, зная, что вовремя остановленное кровотечение может спасти жизнь, а правильно обработанная рана — сохранить конечность. Но эпидемия — это совсем другое дело.
Последовали долгие дни бдений и беспрестанных сражений с микробами, сражений, которые велись без необходимого оружия, а потому в расчете лишь на отсрочку неизбежного. Я делала то, что следовало, даже если не рассчитывала, что это поможет, снова и снова вступала в бой с невидимым смертельным врагом, движимая лишь слабой надеждой на то, что хоть у кого-то из заболевших организм окажется достаточно сильным, чтобы справиться с заразой.
Бороться с болезнью, не имея лекарств, — это все равно что биться с тенью, с безжалостно распространяющейся тьмой. Я вела эту борьбу девять дней, и сорок четыре человека за это время расстались с жизнью. Но я не сдавалась: вставала каждое утро до рассвета и, плеснув воды в слипающиеся глаза, спешила на свое поле боя, не вооруженная ничем, кроме упорства и бочонка со спиртным.
Имелись и некоторые победы, но и те с привкусом горечи. Я установила вероятный источник инфекции, некоего Ховарда, раньше служившего канониром. Шесть недель назад, после того как он повредил пальцы при откате пушки, его перевели на камбуз.
Ховард обслуживал кают-компанию, и первым заболевшим, согласно неоконченному журналу умершего судового хирурга мистера Хантера, оказался бывавший там морской пехотинец. Следующие четыре случая тоже были связаны с кают-компанией, но потом, когда уже инфицированные, но еще не ощутившие себя заболевшими люди разнесли заразу по кораблю, хворь распространилась и заболевать начали все подряд, без разбора. Признание Ховарда в том, что он встречал подобный недуг раньше, на других кораблях, для меня многое прояснило. Правда, кок ни в какую не желал расставаться с ценным помощником из-за «дурацких выдумок чертовой бабы».
