Г-жа де Нанселль продолжала прохаживаться по пустой зале. Ее голос раздавался в ней, веселый и смеющийся. Сторож, сначала упорно следивший за ними, убедившись в том, что имеет дело с настоящими любителями, уселся снова на свой просиженный соломенный стул. У Андре было такое сильное искушение воспользоваться случаем и открыть свое сердце г-же де Нанселль, что ему казалось, будто он слышит, как говорит ей слова любви. О, он не думал, что его признание доставит ему со стороны г-жи де Нанселль что-нибудь иное, кроме ласковой жалости. Может ли она оскорбиться тем, что ее любят, а главное, любят почтительно, безнадежно? Г-жа де Нанселль была нежна, она была благосклонна, она была добра. Она сжалилась бы над ним, она нашла бы ласковые, утешительные слова. Впрочем, разве она сама не замечает смущения своего спутника? Да нет, она забыла о его присутствии. Она замечала лишь форму предметов, которые рассматривала, их окраску, их изящество, их причудливость. Если она и была всем в его мыслях, он не был ничем для нее. О чем думала она на той скамеечке, на которой она только что уселась и куда он тоже поместился рядом с нею? Это ощущение отчаяния было до того сильно, что Андре превозмог свою робость. Он вдруг сказал г-же де Нанселль:
— О чем вы думаете?
Его внезапно стала мучить ревность. Образ Жака Дюмэна встал перед его глазами, и в то же время им овладел стыд за то, что он заговорил. Она смело смотрела на него и ответила ему:
— О вас.
Звук ее голоса был таким странным, таким новым, что Андре Моваль смутился. Г-жа де Нанселль опустила глаза. Она заговорила снова:
— Да, я думаю, что вы — очаровательный спутник, но что вам, вероятно, очень скучно.
Андре Моваль запротестовал. Она дружески положила свою руку в перчатке на его руку:
— Это так, это так, не оправдывайтесь. Есть вещи более занятные для молодого человека, чем провожать какую-нибудь дамочку в Лувр и носить за нею ее мешочек. — Она взяла мешочек у него из рук и поднялась. Она отправилась к большому, висевшему на стене, в рамке, какемоно, стекло которого отражало, как зеркало. Там был изображен сидящий на корточках большой Будда. Андре увидел, как перед обнаженным животом бога она вынула из сумочки пуховку для пудры и провела ею по щекам. Палочкой румян она потерла губы. Она обернулась.
— А теперь, господин мой проводник, мне остается только поблагодарить вас. Пойдемте.
Сторож по-прежнему дремал на своем стуле. Они спустились по лестнице. Они прошли несколько шагов по набережной. Проехал пустой экипаж.
— Будьте любезны позвать мне этот фиакр, месье Андре, я должна возвратиться домой…
Он невольно вскрикнул:
— О, подождите!
Его голос дрожал. Молодая женщина закусила губу и повторила, смеясь:
— Подождите… подождите… но ведь поздно и…
Она не докончила. Перед остановившимся фиакром она увидала Андре таким бледным, расстроенным, что взяла его под руку.
— Да что с вами? Вы — больны? Вы не можете здесь оставаться…
Он, казалось, был близок к обмороку. Она быстро открыла дверцу, слегка поддерживая его, помогла ему сесть — и сказала в то же время свой адрес кучеру. Экипаж тронулся.
Фиакр подпрыгивал по мостовой набережной, на которой начали зажигаться первые фонари. Прошел тяжелый трамвай, громыхая железом. На фасаде потемневшего старого дворца с мрачными окнами высеченные на фризе из старого камня дети боролись с козлами, забавлялись с тритонами, играли с нимфами. Все они пробовали свои силы для любви. В экипаже Андре закрывал лицо своими руками. Он плакал. Порой сдерживаемое рыдание сотрясало все его существо. Г-жа де Нанселль молчала. Прислонившись спиной к суконной подушке, она пристально смотрела перед собой. В ее глазах и на ее лице было выражение успокоения, гордости, непринужденности. Глубокий вздох вырвался из ее груди. Ее рука опустилась на плечо молодого человека.
Он вздрогнул и услышал, как г-жа де Нанселль медленно и тихонько сказала ему, тоном нежности и упрека, в то время как он чувствовал на своей шее ее теплое дыхание и ощущал запах ее духов:
— Но разве вы не видели, что я тоже люблю вас, Андре…
Полутемная комната была освещена лишь светом стоявшей на столе в мастерской большой лампы, широкий абажур которой, обшитый оборками, как женская юбка, виднелся сквозь открытую дверь. В одном углу обширной комнаты раздавалось глухое пыхтение печки. Несмотря на то, что она была набита поленьями, холод прекрасного январского дня давал себя чувствовать. Г-жа де Нанселль живо спрятала под простыню свою голую руку, которую она высвободила оттуда, чтобы достать свою сумочку из золотых колечек, положенную на столик у изголовья большой низкой кровати. Она снова зябко закуталась в одеяло:
— Дай мне мою сумочку, Андре, мне нужно посмотреть, который час.
Через тело молодой женщины Андре Моваль достал вещь. Он осторожно открыл ее и вынул оттуда маленькие плоские часы. Г-жа де Нанселль вырвала их у него из рук и воскликнула:
— Половина шестого!.. Я как раз только успею одеться, да и то опоздаю. Послушай, Андре, нужно будет сказать тетушке Коттенэ, чтобы она завела часы.
Она старалась подняться. Андре схватил ее за плечи. Они боролись одно мгновение, затем она снова упала на подушку. Ее рот смеялся, закрытый ртом молодого человека.
— Ну, Андре, оставь меня. Ты — невыносим.
Она высвободилась и поднялась. Ее белое тело было освещено розовым светом лампы, и грациозным движением она попыталась укрепить на голове свою рушившуюся прическу. Ее пальцы ощупывали прекрасные волосы. Вдруг она потеряла терпение:
— Все равно мне холодно… И потом, я перечешусь дома. Ведь обед будет в восемь часов, не так ли? Я хочу принарядиться красавицей, я не желаю, чтобы ты стыдился своей любовницы…
Андре покраснел. Он вспомнил, что мать наказывала ему не опаздывать, потому что в этот день Нанселли должны были обедать на улице Бо-з-Ар. Не раз он слышал, как г-н и г-жа Моваль обсуждали меню этого обеда и говорили о г-же де Нанселль, но эта г-жа де Нанселль не имела ничего общего с той прекрасной молодой женщиной, чьи гибкое тело и страстный рот отдавались ему ежедневно. И точно так же, как было две г-жи де Нанселль, существовало и два Андре Моваля: один — обыкновенный молодой человек, другой — личность чудесная.
Это-то раздвоение и позволяло Андре продолжать его обычную жизнь. Он до того не входил в нее, что механически выполнял все свои обычные действия. Ничто из того, что он тут делал или говорил, не имело для него значения. Все это касалось поддельного Андре Моваля и не занимало настоящего. Этот последний жил в состоянии экзальтации и очарования, как в каком-то заколдованном сне. Действительность останавливалась для этого Андре у залы коллекции Грандидье, которая, со своими эмалированными сосудами, походившими на цветы в саду грез, со своими нефритами, напоминавшими плоды какого-то лунного фруктового сада, казалась ему как бы преддверием того волшебного царства, в которое он был перенесен. Тут начинался сон. С этого мгновения все в нем сменялось с такой неожиданной и быстрой легкостью, что Андре пребывал как бы пораженным и заколдованным. Он с каким-то восторгом припоминал различные события, которые осуществили его счастье. Они составили ряд образов, кончавшихся тем, что г-жа де Нанселль входила в мастерскую Антуана де Берсена. Он снова видел ее, стоявшую перед ним. Он снова видел то покорное и страстное движение, с которым она бросилась к нему на грудь. Потом уста их сомкнулись, и наступило долгое молчание, немое объятие, забвение всего, переселение в новый мир, откуда он не возвращался, и сладострастный образ которого постоянно сохранял с собою.
