качества и избавиться от худших. Послушание и любовь — разве нужно большее? А страсть нужна лишь в одном месте. — Он склонился, коснулся губами ее губ: — В постели.
Амели отвернулась. Губы Феррандо скользнули по щеке. Он шумно выдохнул, тряхнул ее и ухватил сильными пальцами за подбородок, продавливая до ломоты:
— Вот как, сударыня. Вам противен собственный муж.
Она сглотнула, холодея, но все же ответила:
— Такой — да. Вы ведете себя как тиран.
— Тиран…
Он улыбнулся, обнажая белые зубы, глаза полыхнули так, что Амели зажмурилась, отвернулась.
— Вы сами озвучили это, сударыня. Тиран.
Голос пробирал до мурашек. Какая ирония: этот голос, казалось, должен ласкать, очаровывать, сводить с ума. Обезоруживать. Располагать. Но вселял едва ли не суеверный трепет. Слова, слетающие с губ Феррандо, ползли как змеи. Будто переворачивали все внутри, забирались в самые тайные закоулки сознания и отравляли, разливаясь парализующим ядом. Амели как-то читала, что есть такие цветы. Манят красотой, дивным ароматом, но стоит их коснуться, вдохнуть медовый запах — и яд мгновенно пропитывает все живое, медленно убивает.
Внешность обманчива. Голос обманчив.
Феррандо рванул корсаж, и ткань разошлась по шву под его пальцами. С отвратительным звонким треском, напоминающим свист бича. Амели вскрикнула, прижала руки к груди, но Феррандо с силой развел их, до боли зажимая запястья. Склонился к самому уху:
— Ты еще не видела тирана, моя дорогая.
Он завладел ее губами, безжалостно прикусывая. Амели мычала, пыталась увернуться:
— Постойте. Постойте!
Он отстранился, глядя в лицо:
— Ты одумалась? Хочешь извиниться?
От этих слов в груди закипело. Одумалась? Извиниться? Будто она была в чем-то виновата. Амели посмотрела в необыкновенно-синие глаза, так похожие на два сапфира, и покачала головой:
— Я не сделала ничего дурного. Мне не за что извиняться. Вы не правы, мессир.
Он оскалился:
— Так я не прав?
Амели почувствовала, как ослабла шнуровка корсета. Феррандо отстранился, но лишь для того, чтобы стянуть сорочку. Амели отвернулась. Смотреть на его гладкую грудь, на которой плясали отсветы свечей, все еще представлялось неприличным. Внутри что-то дрогнуло, вселяя неуместное смятение, от которого пересохло в горле. Оно остужало разливающийся по венам гнев, замещая чем-то иным. Острым, бурлящим, пугающим. А она хотела гнева. Только гнева. Намеревалась противиться до последнего.
Он не прав.
Не прав.
Корсет просто исчез. Растворился, будто его никогда не было. Феррандо рванул ворот сорочки, и тонкая ткань снова с треском разошлась, оголяя тело. На этот раз звук был тоньше, выше. Напомнил треск свечи. Амели попыталась прикрыться обрывками, но он завел ее руки за голову. Собственные запястья вдруг представились такими тонкими, хрупкими, как пересохшие прутья. Казалось, если Феррандо сожмет сильнее, они просто переломятся.
— В собственном доме я прав всегда. Вы не смеете настаивать на ином, сударыня. Иначе неправой сделаетесь вы.
Она затихла и нервно сглотнула.
— И если я требую чего-то от вас — извольте подчиняться. Потому что я ваш супруг и господин.
Амели дернулась, пытаясь освободиться, но это движение было не сильнее трепыхания бабочки. Она и не предполагала в своем муже такую силу. Или все это его проклятая магия? Впрочем, какая разница.
— Мне больно, мессир.
Феррандо склонился к ее груди, коснулся губами соска и прикусил так, что Амели вскрикнула и выгнулась. Хватка ослабла. Она освободила руки, вцепилась в его волосы, пытаясь оттолкнуть:
— Не надо. Прошу. Не сейчас. Не так.
Феррандо не ответил. Лишь сел сверху и принялся вынимать шпильки из ее прически, порой дергая так сильно, что Амели вскрикивала и пыталась поймать его руки. Концы его локонов щекотали щеки, шею. Он намотал волосы на кулак, натянул и склонился к лицу:
— А как?
Она не знала, что ответить.
Феррандо потянул сильнее, провел пальцами по ее губам. Продавил до зубов.
— Так как? Я не лакей, чтобы ты была со мной любезной. Не так ли?
— Вы заблуждаетесь. Вы несправедливы.
Он усмехнулся:
— Знаешь, какое у меня преимущество перед лакеями?
Амели молчала, боялась даже дышать. Ей нечего было сказать. Любое слово лишь все усугубит.
— Мне не нужно твоего позволения.
Он вновь поцеловал ее, грубо сминая губы, вторгаясь в рот, перекрывая дыхание. Его рука нырнула под юбки, горячо прошлась по бедру и остановилась там, где отчаянно запульсировало. Вопреки желанию. Вопреки здравому смыслу. Амели чувствовала, как заливается краской. Дыхание перехватило. Его язык хозяйничал во рту, а пальцы терзали плоть, запуская по телу будоражащие волны. Она выгнулась, пытаясь отстраниться, но Феррандо лишь усмехнулся в губы:
— Видишь, моя дорогая, ничего кроме спеси. А сама течешь, как последняя шлюха. Кругом лишь лживые слова.
Амели с ужасом почувствовала, как в нее легко скользнул палец и задвигался внутри, даря невообразимые ощущения, смешанные со жгучим стыдом. Во рту пересохло. Она уперлась ладонями в гладкую грудь Феррандо, стараясь оттолкнуть его, но ничего не выходило. Внутри расходились незнакомые спазмы, заставляющие открывать рот и стонать, судорожно заглатывая воздух.
Он сорвал юбки, потянул тесемки панталон, высвобождая налитый кровью орган. Амели порывисто отвернулась и закрыла глаза, чувствуя, как холодеет.
— Открой глаза и дотронься.
Она лишь сильнее зажмурилась.
Феррандо ухватил за подбородок, вынуждая смотреть в лицо:
— Это приказ, если угодно.
Хотелось разрыдаться. Невыносимое было не в самих касаниях, не в альковном уединении, столь естественном для супругов, а в том, как муж с нею обращался. Как с уличной девкой. Не делая даже малейшей попытки расположить к себе. Лишь обвинял и поступал так, будто наказывал. За что? За то, что сам же себе вообразил?
Феррандо рывком заставил ее сесть, взял за руку и положил на горячий ствол, накрывая собственной ладонью, лишая возможности отдернуть руку. Под пальцами дрогнуло, и Амели едва не вскрикнула, отшатнувшись, но пальцы, удерживаемые чужим касанием, как и остались на месте. Феррандо сцепил зубы и сдвинул руку, побуждая ее скользить вверх и вниз. Это было так странно, что Амели забыла, как дышать. Тонкая кожа ходила по твердому, как камень, остову. Толстому, пальцы не удавалось сомкнуть. Амели отвернулась, чувствуя, как лицо вновь залила краска. До жара, до кипения. Казалось, щеки вот-вот пойдут ожоговыми пузырями.
Феррандо убрал руку, и она тотчас отдернула свою, но не понимала, что чувствует. Пропало ощущение реальности. Сон, морок, неумолимый водоворот, в который ее засасывало. Она тонула, уходя под воду, отчаянно выныривала, заглатывая воздух, и вновь погружалась, теряя ориентиры. Тело меняло массу, терялось в пространстве. В голове гудело. С одной стороны изматывал томительный жар в животе, который лишь разжигали его
