– Вот увидишь, госпожа, к завтрашнему дню рев этого воистину удивительного осла разбудит половину Амасьи и каждый базарный зевака клясться будет, что слышал его собственными ушами, – посмеиваясь, сказала Эдже. И без перерыва добавила на роксоланском: – Вашак-Парс беспокоится. Что-то неладное творится.
– Может, съел что-то не то? – отозвалась Румейса, все еще улыбаясь, представляя себе перепуганного ишака и толстого ленивого купца, чем-то неуловимо напоминающего Йылдырым-бея. А сердце уже затрепетало перепуганной птицей, забилось в силках страха.
– Вашак-Парс не умеет есть «не то», – с милой улыбкой ответила Эдже, наклонив голову. Встала, сделала пару шагов, безмятежно огляделась вокруг, будто просто устала сидеть и решила размять ноги.
В этот момент Вашак-Парс резким движением выдернул поводок из руки одного из своих вожатых и, оскалившись, прыгнул.
Прыгнул на шахзаде Мустафу.
* * *
О том, что случилось в тот день, шахзаде Мустафа вспоминать не любил. И знал, чуял просто, что ни дети его, ни самые близкие ему люди (среди каковых с недавних пор числился и Аджарат) тоже не хотели вспоминать день, когда, как написали впоследствии амасьинские поэты, безоблачное небо, излучавшее зной, потемнело от горя.
Не потемнело оно, Мустафа помнил это совершенно точно. Небо – ему не привыкать, оно видало и не такое. Что ему сделается?
Когда Вашак-Парс прыгнул, Мустафа не успел подумать ничего определенного. Мысль о том, как же просто организовать покушение даже тогда, когда шахзаде окружен стеной телохранителей, пришла позже. Да и прочна ли стена из тел человеческих? Дырявая она, честно скажем, эта стена.
Да, думал шахзаде потом, уже после. А тогда он просто попытался отпрянуть, уйти с пути зверя, понимая, чувствуя всем телом, что не успевает. И памятуя о судьбе того, кого послал не отец, но кто-то другой и кому не повезло оказаться на пути разъяренного Вашак-Парса.
Аджарат дернулся навстречу опасности – и застыл, даже, казалось, чуть расслабился. Это Мустафа тоже заметил. И не один он: долго потом в доносах наветчики ссылались именно на это обстоятельство, пытаясь очернить телохранителя шахзаде. Коротко вскрикнула женщина – Румейса ли, а может, Эдже-ханум? Обернуться и выяснить Мустафа тоже не успевал.
Охрану шахзаде составлял не один Аджарат, и кто-то даже успел выстрелить в обезумевшего зверя. Стрела просвистела мимо: Вашак-Парс был быстрее, намного быстрее. Как смазанная жиром молния, огромный рыже-пестрый кот упал на четыре лапы на стол перед шахзаде… перед ним, не на плечи! Не на беззащитную шею нацелились острые клыки, не в глаза метили смертоносные когти! Или промахнулся? Нет, Вашак-Парс никогда не промахивался. Мощная рыжая лапа смахнула со стола вазу со сладким шербетом, жалобно зазвенело стекло тонкой венецианской работы, разбиваясь о скальную породу. Затем Вашак-Парс мотнул головой, уклоняясь от очередной стрелы, и расселся прямо на столе, подвинув пару блюд, коротко мяукнув и принявшись сосредоточенно вылизываться.
Первым тогда недоуменно рассмеялся сам Мустафа. Рассмеялся, подавая остальным сигнал, расслабляя плечи и качая головой. Вот же шайтаново семя, глупый кот, лишай ему в неудобосказуемое место! И чем ему шербет так не глянулся?
Шахзаде тогда еще ничего не понял. Или не захотел понять? А ведь должен был, в конце концов, не в первый раз враги порывались отнять у него жизнь! Обернулся, чтобы отдать приказ Эдже-ханум унять зверя, раз уж ее дети не справляются… и натолкнулся на острый, как кинжал, взгляд мертвенно-бледной Румейсы.
– Проверить бы… – Жена произнесла эти слова едва слышно, но Мустафа угадал их смысл, увидел, как шевелятся губы Румейсы, пусть и закрывала лицо его супруга, как и положено правоверным мусульманкам… Увидел и прищурился недобро, понимая и принимая ее правоту. А рядом качнула головой Эдже-ханум:
– У Вашак-Парса тонкий нюх, мой господин. Может, учуял что?
– Может… – эхом повторила Румейса, становясь еще бледнее, хотя, казалось бы, и так белее мела.
И в этот миг к отцу подбежал шахзаде Мехмед.
Сын тоже был бледен – на миг Мустафе показалось, что Мехмед намазал лицо какой-то белой гадостью, но это просто кровь отлила от смуглых мальчишеских щек. Зрачки сына были расширены, а ресницы беспомощно трепетали.
– Отец… господин мой… С Орханом беда.
И тут же откуда-то слева раздались крики.
Мустафа повелительно махнул рукой, приказывая Румейсе подозвать служанок и дочерей.
– Уходи, – тихо произнес он, и супруга тотчас склонилась, признавая волю мужа. Не женское это дело – смотреть на смерть, особенно на смерть от яда.
Почему-то об Эдже-ханум Мустафа не подумал. Эдже-ханум… она другая. Ей можно.
Или же пускай муж скажет ей, что нельзя.
Крики стали громче и требовательнее. Завыла собака.
Вашак-Парс спрыгнул со стола, задрал кверху морду с встопорщенными усами, прижал уши к голове и вскрикнул. Это был всего один горестный вопль, словно зверь извинялся за свою нерасторопность. За то, что не успел.
Эдже-ханум наклонилась, подняла с земли брошенный поводок, и огромный кот прижался к хозяйке. Короткий рыжий хвост бешено хлестал по бокам.
Женщина кивнула Мустафе:
– Я позабочусь о нем, мой господин.
«И о твоей жене тоже», – сказали глаза Эдже. Шахзаде кивнул в ответ и произнес, ни к кому конкретно не обращаясь:
– Идем…
Сам зашагал первым. Походка утратила упругость, Мустафа шагал грузно, казалось, что, если кто предложит свое плечо, чтобы шахзаде оперся, он не откажется. Но никто, разумеется, не приближался, благоразумно оставаясь позади повелителя Амасьи. Лишь тенью за левым плечом плавно скользил Аджарат.
Орхан, скрючившись, лежал на левом боку, за тремя чинарами, стоящими, словно сестры, в зеленых платках листьев. Видать, отошел, когда скрутило живот. Пальцы левой руки юноши были выпачканы землей и травой – перед смертью сын Мустафы в агонии скреб землю. Лицо искажено, глаза невидяще уставились на муравейник перед самой большой чинарой… Один из трудолюбивых муравьев уже полз по лицу Орхана, направляясь по щеке ко лбу.
Мустафа сдул муравья с лица сына и присел на корточки перед телом. Придворные толпились сзади, их шепот был подобен дуновению промозглого осеннего ветра.
Отношения шахзаде Мустафы со старшим сыном можно было назвать… сложными. И до боли напоминающими те, какие установились между Мустафой и Сулейманом Кануни.
С одним отличием… Мустафа запрокинул голову, прикрыл глаза, скрывая набежавшие слезы, и стиснул зубы так, что они заскрипели. С одним отличием – он, Мустафа, немедленно бы оставил Румейсу, сколь бы сильно ее ни любил, если бы она попыталась подослать убийц к старшему сыну. Немедленно, не раздумывая. И Румейса об этом знала.
