И Санна в отчаянии восклицала иногда:
— Господи! Где у меня был разум, когда я этакого выбрала! Всякий другой смирился бы, если б не утешился просто… а этот Каин — сатанинской гордости и смелости!
И чем больше думала Сусанна, тем менее знала, на что она должна решиться.
— Как же однако порешите вы? — ежедневно повторяла Угрюмова, тревожась из любви к своей барышне и понимая, что если признание во всем барину опасно, то молчание или лучше, или стократ хуже. — Сусанна Юрьевна, — рассуждала она, — надумайте что… решите. Ин бывает отложить хорошо, ин бывает долгий ящик погибелью человеческою.
Но Сусанна окончательно не знала, на что решиться тотчас, не знала, на что и завтра или через неделю она решится.
И это колебание было нравственною пыткою, а оно в свою очередь действовало на ее физическое состояние, казалось, даже мешало выздоровлению.
Немец-доктор, посещавший Сусанну по два и по три раза в день, был слишком умен, чтобы не заметить нравственного состояния своей пациентки. Она была задумчива и тревожна, а между тем она не могла, по мнению Вениуса, бояться за себя, так как видела, что ее главная рана быстро заживает, а первая, нанесенная злодеем, уже на пути полного заживания.
«Что же ее смущает?» — думал доктор.
И он отвечал себе на это слухами.
А слухи в Высоксе уже стали ходить, конечно, «по шепоту и опасливо».
Исчезновение Аньки внезапное и беспричинное… Злодеяние в барском доме невероятное, небывалое и почти бессмысленное… дружба Гончего и Анны Фавстовны… Эти три обстоятельства сопоставлялись.
— Уж не ошибся ли Анька? И, желая хватить Угрюмову, хватил барышню… — говорили простодушные люди.
— Уж не у барышни ли бывал Анька? — говорили более дальновидные.
Но главный вопрос был:
— Зачем он пропал с Высоксы еще прежде злодеяния?.. Чтобы на него не подумали? Да что же ему до этого, раз он в бегуны себя произвел?
Как ни мудрствовали обитатели Высоксы, но не могли уразуметь и объяснить неслыханное и невиданное происшествие… Однако, исчезновение молодца и любимого канцеляриста барина с загадочным покушением на барышню упорно напрашивалось само собой на сопоставление и вело к догадкам, которые были правдой, но правдою отгаданною и недоказанною.
Разумеется, случилось нечто простое… Смутный слух достиг и коснулся смущенного и подозревающего Аникиты Ильича, который в некотором смысле хватался даже за соломинку, чтобы объяснить себе загадочное происшествие в его Высоксе.
— Да. В моей Высоксе?! — повторял старик то, что его наиболее поразило.
Случись такое преступление у кого-либо из помещиков самых важных и богатых на Руси, Аникита Ильич не удивлялся бы. Он помнил Пугачевщину и видел ее близко… Давно ли она была, лет двадцать пять тому назад! А сколько было за это время «откликов» Пугачевщины или маленьких вторичных вспышек в плохо затушенных местах главного пожарища!.. Наконец, даже повсюду на Руси могло случиться такое происшествие… но не у Басман-Басанова, не в Высоксе!
— У меня и во дни властвования Емельяна Иваныча, — говорил старик Дмитрию, — было все смирно так, что смирнее, чем в самой Москве. А почему? Потому что с самого начала бунта, когда мне доложили, что ночью в кабаке около плотины прохожий человек объясняет моим заводским, что явился великий государь Петр Федорович, то я наутро уже распорядился… Народ мой, проснувшись, нашел на двух деревах, по бокам кабака, двух затянувшихся на бечеве — прохожего вещуна и самого Антипа-кабатчика. Они оба якобы сами в петлю полезли и з страха моего наказания. Но, понятное дело, мои-то все поняли. И затем, когда пол-России было объято пламенем, у меня было тихо и смирно… И вот вдруг в Высоксе моей — да этакое… Что же я? Даром всю жизнь устроял свои поместья, зря гордился и похвалялся сим устроением, зря в своей гордости ослеплен был?..
И Аникита Ильич повторял:
— Да. Обида! В моей Высоксе?! Обида!
Всякое утро старик говорил Змглоду, являвшемуся с докладом:
— Что же, Турка ты прямая… Обер-щенок слепой, а не обер-рунт! Так мы при этом и останемся. Что же нам к гадалке какой или к колдуну идти для расследования?
Змглод угрюмо отмалчивался и ждал повидать самое барышню, узнать от нее, как она прикажет поступить.
Всякое же утро Аникита Ильич говорил и Масеичу:
— Ну, что же?.. На кофейной гуще в чашечке нам злодея разыскать…
Масеич или ухмылялся, или по привычке сопел. Наконец, однажды он не выдержал и, подавая барину пилу «голландку» для утренней работы, выговорил:
— Диковинно, Аникита Ильич, что приключилось оно за раз… и Гончий сбежал, и злодей проявился.
Басман-Басанов превратился в истукана! Это соображение ни разу не явилось в его голову. И теперь слова Масеича поразили его, как громом.
Но через несколько мгновений он рассудил так же, как и многие в Высоксе.
Зачем же Анька сначала бежал или пропал?.. Неужто затем, чтобы на него не подумали… Что если и Анька, то все же… За что? Почему?
— А зачем, скажи, — обратился он к камердинеру, — зачем Гончему Сусанну Юрьевну умерщвлять?
— А кто их знает, — ответил Масеич.
— Их? Кого — их? Дурак…
— Я это так сказываю…
— Так?
— Да-с… Так это…
— Дурацкое слово российское, за кое бы вешать следовало, — рассердился Аникита Ильич. — Так?.. Спросят человека, почему он не весел… Так, мол. Отчего иной помер вдруг?.. Так? За что другой убил?.. Да так!.. Тьфу!
И Аникита Ильич сердито плюнул, а затем принялся пилить кружки.
Едва только Сусанна видимо поправилась, казалась даже вполне здоровой, как три человека пожелали с ней объясниться тайно «по одному делу».
Разумеется, «дело» это было прошлое происшествие, оставшееся и остававшееся загадкой.
Первый, страстно ждавший объяснения, был молодой Басанов; второй, угрюмо спрашивавший всякий день у Анны Фавстовны, когда его примет барышня, — был Змглод; третий, уже заявивший, что явится «беседовать о важной материи», был сам Аникита Ильич.
Сусанна знала заранее, о чем все трое будут спрашивать.
— Но что скажет дядя? Что может он думать? — говорила Сусанна своей наперснице. — Он не может додуматься до правды, не может собственным умом дойти до подозрения, что на ее жизнь покусился любовник.
Принять у себя днем молодого Басанова, лежа в постели, было, конечно, невозможно: все обитатели дома пришли бы в негодование от такого соблазна. Встать, одеться и выйти в свою гостиную для приема Сусанна боялась, чувствуя себя еще слишком слабой. Хотя Вениус и дозволил ей это, отвечая, что у нее достаточно сил, чтобы стать на ноги, и что опасности в ее положении нет и малейшей, тем не менее она предпочитала лежать до тех пор, пока не почувствует себя совершенно бодрой.
