— Мне просто нужно минутку побыть одной, — говорю я. — Ты можешь сделать так, милая?
Она убирает руки и пристально смотрит на меня. На ее личике испуг. Никогда раньше я не просила ее о подобном.
— Может быть, тебе поиграть в саду? Всего минутку? — предлагаю я.
Она уходит, но продолжает оборачиваться. В ее широко открытых глазах видна тревога.
Я сижу у стола. Насыщенный земляной запах грибов вызывает тошноту. В голове снова и снова повторяется увиденное, и я не могу помешать этому или остановить. Я так ясно все слышу и вижу, произошедшее более живое и настоящее, чем окружающие меня вещи: разбросанные по столу куклы Милли, ряды банок на полках. Все эти знакомые, реальные вещи кажутся мне зыбкими, ненастоящими.
Меня захлестывает стыд, горячий горький стыд за то, что я не бросилась умолять охранника, не схватила его за руку и не упросила его отпустить мужчину, не сделала ничего. Я раз за разом переживаю это.
Говорю себе: «Конечно же, я не могла его остановить. Я беспомощная, беззащитная женщина, и мне приходится думать о семье — о семье, которая зависит от меня. Если бы я это сделала, он бы и меня ударил или застрелил, или отправил в тюрьму. Я приняла правильное решение…»
Но осознание того, что я не могла его остановить, не спасает меня от чувства стыда. Как будто, став свидетелем этого ужасного поступка, я разделила вину за него, он стал частью меня.
Так я и сижу на кухне долгое время. Наконец приходит Милли и раздраженно тянет меня за рукав.
— Время ужинать. Я хочу есть, мамочка. — Ее высокий голосок звучит обиженно. — И я хочу играть со своими куклами.
Я встаю и начинаю заниматься тем, что нужно сделать, медленно двигаясь по комнатам, словно бреду сквозь толщу воды.
Но позже тем же днем я возвращаюсь по дороге к полю Гарри Тостевина. По какой-то неясной причине, ведомая смутным чувством, что обязана человеку, которого не смогла защитить. Тело забрали. Все так, как было до того, как будто здесь ничего не произошло.
Я медленно еду обратно по цветущей земле, сквозь весеннюю яркость. Мои глаза широко открыты, но я вижу лишь темноту.
Я сижу на кровати. Я продумала, что скажу, но теперь, когда я с ним, слова не идут. В дрожащем свете свечей махровые розы на обоях абсолютно черные, они колышутся, как будто тронутые таинственным безмолвным ветром.
Он раздевается, немного отвернувшись от меня. Его лицо скрыто тенями.
Я прочищаю внезапно пересохшее горло.
— Я кое-что видела.
Наверное, он слышит дрожь в моем голосе. Перестает расстегивать рубашку. Ждет.
— Я собирала грибы недалеко от вершины обрыва… Там, где разрыв в изгороди, на земле Гарри Тостевина. У Гарри там ферма… Там на дороге я кое-что видела. Я стояла на поле и смотрела.
Не понимаю, зачем я рассказываю ему все эти незначительные подробности. Возможно, это способ оттянуть то, что я должна сказать.
Он так и стоит в наполовину расстегнутой рубашке, вопросительно глядя на меня.
— Я видела нечто ужасное, — говорю я. — Я видела, как охранник убил человека… мужчину из рабочей бригады. Только потому, что тот споткнулся. Он ударил его и забил до смерти.
Гюнтер пристально смотрит на меня, пытаясь понять, чего я хочу.
— Мне жаль, что тебе пришлось увидеть подобное, — осторожно говорит он.
— Дело не в том, что я это видела… а в том, что такое вообще случилось.
Он закусывает губу, как будто пытаясь найти верный ответ.
— В военное время происходят плохие вещи. Ты должна это понимать, — говорит он, спустя мгновение.
— Но он сделал это так обыденно, как будто это ничего не значит. — Мой голос походит на визг. — Как будто это просто часть его ежедневной работы.
Гюнтер откашливается.
— Вивьен, — тихо говорит он. — Убить очень легко. Может, не так легко сначала. Но спустя какое-то время, убить очень легко. Наверное, так не должно быть, но так есть.
Я не спрашиваю, откуда он знает.
— Ты не должна об этом думать, — продолжает он. — Постарайся не зацикливаться на этом.
Но я вижу только человека, которого забили насмерть. Он здесь, между нами. Он всегда будет между нами.
— Я не могу просто так решить и не думать об этом, — отвечаю я.
— Я знаю, вероятно, ты винишь нас, но мы не имеем к этому отношения.
— Как это может не иметь к тебе отношения? — Мой голос такой резкий, что об него можно порезаться. — Ты часть немецкой армии.
Говоря это, я внезапно думаю о том, что же я делаю: люблю его, отдаю ему так много, всю любовь, которую никогда не могла дать Юджину. В этот миг я абсолютно ясно понимаю, как осудят меня остальные. И, возможно, правильно сделают.
Он качает головой.
— Нет, Вивьен. Это другая организация. Как я уже говорил тебе, это «Организация Тодта». Они занимаются всеми укреплениями и рабочими лагерями. Мы за них не отвечаем. Мы не можем контролировать их деятельность.
— Должно же быть что-то, что вы можете сделать, — говорю я. — Вы не можете просто позволять такому случаться. Это дикость.
— Вивьен, мы не можем это прекратить, у нас нет власти, чтобы остановить это. — Он садится рядом со мной и протягивает руку. Его прикосновение настойчиво: он слишком крепко сжимает мое запястье, впиваясь пальцами в кожу. — Мы должны думать о своих семьях, о людях, которые от нас зависят, которым нужно, чтобы мы оставались живы. Если станешь возражать, тебя отправят на русский фронт.
— Откуда мне знать, что это не просто отговорки? — спрашиваю я тихим голосом.
Мое горло хрипит, как будто эти слова причиняют боль.
Он выглядит пораженным тем, что я могу предположить подобное: обвинить его в том, что он мне лжет. Его вид дарит мне крохи утешения.
— Такое уже случалось, — говорит он.
— Когда? Что случалось?
— Один из наших офицеров возразил против такого обращения с заключенными. Он находился в гавани, когда пришло судно с ними. Его отправили туда, в Россию. — Он говорит очень тихо, я едва слышу. В его голосе появилось что-то новое: острый осколок страха. — Россия — это ад на земле. Смертный приговор.
Мне хочется, чтобы у нас было больше новостей о войне, для большего понимания. Я так мало знаю.
— Почему? Что там происходит? — спрашиваю я.
— Мы подошли очень близко к Москве, — говорит он. — Но потом наступила зима, и многие замерзли насмерть.
— Ох.
— Здесь, на острове, были люди, которые предпочли самоубийство отправке туда. Или пытались сломать ноги, чтобы больше не годиться для войны.
— Я никогда такого не слышала.
