— Только на прошлой неделе был случай. В Сент-Питер-Порте. Мужчина бросился со стены и умер. Ты должна мне верить. Это западня… Мы ничего не можем сделать.
— Но должно же быть хоть что-то, — опять говорю я, но уже не так уверенно.
Он слышит уступку в моем голосе. Встает на колени передо мной и берет мою руку в свои ладони, очень осторожно, словно я очень хрупкая, словно что-то во мне может сломаться от его внезапного движения.
— Вивьен, я не герой, — говорит он. — Я хочу пережить эту войну. Я хочу снова увидеть сына.
Я помню, что он рассказывал о своем отчиме: как тот бил его. И думаю о том, чему научила его жизнь. Не поднимай головы. Не возражай. Если будешь вести себя тихо, возможно, придут за кем-нибудь другим, а не за тобой.
— Да, я знаю, — говорю я. — Я понимаю.
Я позволяю ему переубедить меня. Говорю себе, что у него нет выбора, он не может это остановить. Это то, что я хочу услышать: это не имеет к нему никакого отношения, не зависит от него…
Он видит изменения. Берет мое лицо в ладони. Я чувствую, как его жар проникает в меня.
— Дорогая, можем мы оставить все это по другую сторону двери? — говорит он. — Можем мы ненадолго забыть о войне? Здесь только ты и я…
Но это не так. Больше не так.
Несколькими днями позже, когда я чем-то занята на кухне, слышу, как из гостиной доносится грохот и звон. Иду посмотреть, что там происходит.
Стеклянная дверца китайского шкафчика открыта, перед ним на коленях стоит Эвелин. Она достает приборы и складывает их на ковер: чашки и тарелки из моего чайного набора в цветочек, пережившие то время, когда в доме побывали грабители.
— Эвелин, что ты делаешь? — мягко спрашиваю я.
Она оборачивается и бросает на меня суровый взгляд.
— Кое-кто должен прийти, Вивьен. Мы должны быть готовы, — отвечает она.
— Кто должен прийти, Эвелин?
— Ты же и сама знаешь, — заговорщицки, словно это большой секрет, говорит она. — Неосторожные разговоры могут стоить жизни. Но мы должны быть готовы.
— Эвелин, никто не придет. Здесь нас всего четверо: мы с тобой и девочки.
Опускаюсь на колени рядом с ней. Накрываю своей ладонью ее руку, надеясь, что мое прикосновение вернет ее в эту реальность. Она стряхивает мою руку.
— Мы должны быть готовы, — говорит она мне. — Кто-то должен за всем приглядывать.
Она лезет в шкаф и достает следующую чашку. Подносит ближе к лицу, с озадаченным видом рассматривая ее непростой рисунок, где изображены цветы, ленты и листья. А потом, словно потеряв к чашке интерес, ее рука безвольно повисает. Чашка проскальзывает сквозь пальцы, падает на пол, разбивается. От этого звука ее охватывает дрожь.
Эвелин смотрит на осколки, словно не имеет к ним никакого отношения. Она поднимает цветочный осколок и рассматривает его, пытаясь что-то осмыслить.
— Вивьен, кто-то разбил чашку, — сердито и строго говорит она,
— Я разберусь.
— Кто-то попал в беду.
— Это неважно, — говорю я. — Никто не попал ни в какую беду. Давай-ка, ты поднимешься и сядешь.
Я помогаю ей встать на ноги и сесть в кресло.
— Но мы же не можем просто так сидеть и бить баклуши, — немного задыхаясь, говорит она. Произошедшее ее вымотало. — Мы должны все приготовить к чаю. Мы можем не успеть.
Понимаю, что должна потакать ее прихоти.
— Мы успеем, — говорю я.
Эвелин берет в руки свое вязание. Ее пустые глаза цвета бренди скользят по комнате.
— Кто-то должен прийти, — говорит она. — Помяни мои слова. Кто-то придет.
Но сейчас она менее уверена в том, что говорит.
Иду за совком и щеткой, чтобы подмести осколки.
Когда я возвращаюсь, Эвелин почти спит. У нее медленное и тяжелое дыхание, глаза закрываются. Ее веки покрыты лиловой сеточкой вен. Забираю у Эвелин вязание и оборачиваю одеяло вокруг ее колен.
Июль. Летние каникулы. Долгими ленивыми днями Милли играет с Симоном. Каждый день она уходит после ланча, захватив старую школьную сумку, в которой лежит яблоко, а когда возвращается, сумка полна сокровищ: молочно-белая галька, ветка, из которой можно сделать рогатку, шелковистое синее перо ворона.
Она худенькая — обе мои девочки очень сильно похудели, — но ее кожа выглядит румяной и здоровой. Ее коленки постоянно в царапинах, платья — в пятнах от травы, а на носу россыпь веснушек, похожих на какао-порошок.
Однажды она не возвращается в положенное время. На столе готовый чай, а тень от груши уже пересекла двор, дотянувшись до стены дома.
Я иду к воротам и встревоженно вглядываюсь в сад и лес за ним. Боюсь, как бы Симон не втянул ее в какую-нибудь новую шалость.
Но наконец она врывается во двор и одновременно машет рукой Симону, который убегает по дороге.
— Милли, ты опоздала. Я очень волновалась. — Я сержусь, потому что испугалась. — В следующий раз возвращайся раньше. Если такое повторится, я больше не разрешу тебе играть на улице.
Она не обращает никакого внимания на мое замечание.
— Было очень весело, мамочка. Мы с Симоном играли в сарае.
— Ты имеешь в виду сарай мистера Махи?
— Да. Я же сказала, мамочка.
Я думаю о сарае мистера Махи, о шаткой лестнице на сеновал и о старых сельскохозяйственных машинах.
— Мы не поднимались. Мы были очень осторожны.
— И, надеюсь, вы держались подальше от собаки мистера Махи.
— Мы шли вот так. — Она на цыпочках крадется через комнату. — Собака нас даже не видела.
После чая Эвелин уходит к себе в комнату, Бланш на диване читает одну из своих любимых книг Анжелы Бразл, а Милли подходит к стулу, на котором я сижу и штопаю. Она обнимает меня за шею и спрашивает:
— Мамочка, можно рассказать тебе секрет? Большой-пребольшой секрет?
От нее пахнет природой, яблочной зеленью дней, цветочной пыльцой, листьями и нагретым папоротником. Я чувствую, как ее темные шелковистые волосы касаются моей кожи.
— Да, милая.
Она театрально шепчет мне на ухо:
— В сарае мистера Махи живет призрак. Мы видели призрака.
Это заставляет меня встревожиться: ей уже шесть лет, в этом возрасте она уже должна знать разницу между настоящим и воображаемым.
— Милли, послушай. Иногда фантазировать очень весело. Но на самом деле призраков не существует.
— Существуют. Их можно увидеть.
— Нет, милая. Это всего лишь истории, такие же, как про ведьм и все остальное в наших книжках со сказками.
Она смотрит на меня с подозрением.
Я чувствую себя виноватой. Я рассказывала ей слишком много сказок и поощряла ее веру во всякие воображаемые вещи. И когда Симон говорит об оборотнях или призраках — как в тот раз, когда он рассказал ей про оборота, который рыщет по дороге на Тортевал и хватает непослушных детей, — она ему верит.
