Потом девушка вдруг вспомнила и о другом тайнике – том, который был в дупле дуба, куда разбойники поместили украденные ценности. Оба вора погибли, и теперь получалось, что никто, кроме Софьи, об этом припрятанном сокровище не знал. Или, может, ей все привиделось в бреду, а никакого клада и не было? Девушка чуть не поделилась своими сомнениями с Эжени и Франсуа, но потом решила все-таки подождать и вначале самой убедиться в существовании древесного тайника, ведь время еще терпит. Пока нечего было опасаться, что французы случайно обнаружат скрытое ветками дупло, но скоро листья опадут, наступят холода и, кто знает, не будут ли все вокруг деревья срублены на дрова?
Уже на следующее утро Софья встала с постели и, опираясь на руку Эжени, стала ходить по дому. Она была еще слаба, но желание поскорее окрепнуть было в ней так велико, что усилия воли быстро одолевали болезнь, и скоро девушка уже выходила в сад и подолгу сидела там на скамейке. Пока Шарль находился в отъезде, она не опасалась обнаруживать свое выздоровление, но на случай его внезапного прибытия ей следовало запастись притворством.
Понимая, что столь двусмысленное положение не может продолжаться долго, девушка про себя обдумывала план побега из Москвы. Но, прежде чем излагать этот рискованный план своим друзьям, ей надо было кое-что предпринять. Через несколько дней она уже чувствовала себя достаточно окрепшей, чтобы однажды ночью втайне от всех пробраться в сад и, подставив под ноги скамейку, дотянуться до скрытого за ветвями дупла. Клад оказался не бредовым, а вполне осязаемым, даже увесистым, и скоро, вытащив из древесного хранилища поочередно два мешка, Софья накрыла их темной шалью и унесла в дом. В комнатах было темно и тихо. Постояльцы, которые с вечера шумели за столом и допивали остатки вина из хозяйского погреба, теперь храпели на своей половине. Эжени и Франсуа тоже спали довольно крепко, словно отсыпаясь после ночных бдений у постели метавшейся в лихорадке Софьи.
Девушка, примостившись в укромном уголке, рассмотрела при свете масляного ночника содержимое мешков. В том, что поменьше, были, как она и предполагала, червонцы. Зато в другом – оклады икон с драгоценными камнями, золотые кресты и кубки, серебряные чаши и подсвечники. Эти предметы, украденные, вероятно, из церквей, вызывали у девушки, воспитанной в благочестии, священный трепет, и ей казалось немыслимым присвоить хотя бы один из церковных самоцветов. Чтобы не подвергать невольному искушению своих друзей, Софья решила спрятать этот мешок в подвальном тайнике до лучших времен – до тех времен, когда возродятся поруганные храмы, которым украденные ценности принадлежали по праву.
Что же касается червонцев, то они были безлики, они могли иметь любого хозяина, и Софья подумала, что ими можно воспользоваться как внезапным трофеем, который поможет ей и ее друзьям проделать долгую дорогу из Москвы в Старые Липы, принадлежащие теперь Павлу, назначенному тетушкой в наследники.
Софья еще не знала, согласятся ли Эжени и Франсуа с ее планами покинуть Москву, но для себя она уже твердо решила уехать из оккупированного города при первой же возможности. С этой мыслью девушка спрятала мешок с червонцами под своей кроватью, а другой отнесла в тайник и положила в дальний угол, под кучу старой рогожи. Здесь церковная утварь была в безопасности, о ней не догадались бы даже супруги Лан, а уж люди, не знающие о существовании тайника, – и подавно.
Утром Софья разбудила своих друзей перед рассветом, до того, как проснулись французские постояльцы, и пояснила им, что случайно нашла припрятанный мешок с червонцами, которые, вероятно, наворовал Игнат. Было решено разделить золотые на три части и зашить их в одежду Софьи, Эжени и Франсуа. Супруги Лан согласились с ее намерением уехать из города, но заявили, что осуществить это можно будет лишь после того, как девушка окрепнет. Разумеется, добавили они, без денег нельзя пускаться в путь, поскольку и лошади, и еда сейчас невероятно дороги. Да еще неизвестно, какова обстановка в Старых Липах; может быть, и там придется все начинать с нуля, а червонцы были как бы своеобразным вознаграждением за пережитые муки.
Теперь мысль об отъезде не покидала Софью ни на минуту, и она стремилась поскорее набраться сил, чтобы исчезнуть из города до возвращения Шарля.
Особенно усилилось ее желание бежать после того, как однажды вечером она случайно подслушала разговор двух подвыпивших постояльцев. Один говорил другому:
– А что, эта хорошенькая малышка уже выздоровела? Я видел, как она прогуливалась по двору. Кажется, теперь можно зайти на ее половину и полюбезничать. Так охота хоть немного скрасить скудную жизнь среди этих обгорелых руин!
– Ты что, Жак, хочешь нажить врага? – откликнулся другой. – Эта девчонка – любовница Шарля, а он ревнивый парень. Погоди, скоро вернется, тогда узнаешь свое место.
У Софьи от стыда запылали щеки, и она пугливо оглянулась, боясь, что Эжени и Франсуа могут услышать этот разговор. Девушка решила теперь не показываться во дворе, сидеть на своей половине дома, а при появлении Эда вообще ложиться в постель и демонстрировать нездоровье.
Между тем отсутствие Шарля затягивалось, и Эд уже начал волноваться, да и другие постояльцы выказывали беспокойство – особенно потому, что у них уже почти закончились продукты.
Софье и супругам Лан тоже было голодно, но их пока выручал подпольный тайник, из которого они ночью доставали съестные припасы.
Через несколько дней, когда Софья чувствовала себя уже вполне окрепшей для побега из Москвы, Эд неожиданно явился в ее комнату не один, а с офицером, лицо которого показалось ей смутно знакомым. Девушка вспомнила, что именно его однажды приводил к ней Шарль, когда она, пребывая между бредом и явью, почему-то посчитала этого человека военным врачом. Разумеется, врача труднее было обмануть по поводу здоровья, чем простоватого Эда, и Софья, откинувшись на подушки, постаралась принять самый бессильный и измученный вид.
Посетитель пододвинул скамейку, присел возле кровати и устремил на девушку внимательный, словно изучающий, взгляд. У него были выразительные темные глаза, твердо очерченные губы и довольно приятное лицо с крупными чертами. На вид ему было не более тридцати лет, но смотрел и держался он с важностью умудренного жизнью человека.
– Вы помните меня, мадемуазель? – его голос казался простуженным.
– Да… немного. Кажется, вы врач?
– Нет. Я, как и Шарль, офицер интендантской службы. Меня зовут Анри Бейль.[17] Шарль привозил меня к вам, когда вы были очень больны. Он заботился о вас, о ваших удобствах, питании. Мне показалось, что вы ему по-настоящему дороги. А он вам?
