– Три недели назад, миледи.
– Если и сегодня ничего не будет, что мне делать, Амелия? Я не засну до завтра. О, как меня страшат эти долгие бессонные ночи! Ворочаться столько часов на просторной одинокой постели, глядя на догорающие светильники. Я бы наверняка сумела уснуть, будь у меня одно ласковое письмо, чтобы прижимать его к груди всю ночь как талисман. Я бы все на свете отдала, только бы получить сегодня с востока квадратик бумаги, исписанный его быстрым почерком. Но нет! Если слухи о том, что отец встречался с Ардрахом, уже достигли Ангрии, мне остается лишь ехать в Олнвик и забыть всякую надежду. О, если бы он черкнул мне хоть две строчки за своей подписью!
– Миледи, – сказала мисс Клифтон, ставя перед госпожой серебряную чашечку и блюдце с печеньем, – вы получите вести с востока сегодня вечером, причем совсем скоро. Мистер Уорнер в Витрополе и через несколько минут будет у вас.
Приятно было видеть, как внезапный луч радости блеснул на скорбном лице королевы Марии.
– Благодарение небесам! – воскликнула она. – Даже если он привез дурные известия, это лучше мучительной неопределенности, а если добрые – мне ненадолго станет легче.
Пока она говорила, в соседней комнате раздались шаги. В дверь постучали, и вошел мистер Уорнер, закутанный с ног до головы, что диктовала необходимость: будучи узнан на улице, он бы в тот же миг утратил свободу. С рыцарственной преданностью министр встал на одно колено и поцеловал руку, протянутую ему герцогиней. Тревога блеснула в его глазах, когда он поднялся, оглядел королеву и увидел тень скорби на ее дивных чертах, увидел, как истончились и побледнели [конец строки утрачен].
– Ваша светлость чахнет на глазах, – резко проговорил он после того, как с приветствиями было покончено. – Вы изводите себя фантастическими домыслами и воображаете, будто все много хуже, чем на самом деле.
– Хотела бы я, чтобы вы оказались правы, – ответила герцогиня. – Хотела бы я верить, что мои опасения надуманны и я напрасно терзаюсь нервическими страхами. Докажите мне это, мистер Уорнер, и я ваша вечная должница.
Мистер Уорнер не дал прямого ответа. Он два или три раза прошел по комнате, потом сел и заговорил о деле, которое его сюда привело. Оно состояло в том, чтобы перебрать некоторые государственные документы, вверенные заботам королевы в пору ее регентства на время последней Этрейской кампании. Получив документы и необходимые пояснения, Уорнер углубился в бумаги. Герцогиня стояла у окна, глядя на игру золота, зелени и серебра в озаренных солнцем осиновых листьях, но думая совсем о другом. Она гадала, как заговорить о том, что тяжким грузом лежало у нее на сердце. Уорнер не передал ей письма или хотя бы устного сообщения, даже не упомянул имени, которое постоянно звенело в ее ушах. Покуда она ждала в томительном беспокойстве, мистер Уорнер наконец нарушил тишину.
– Миледи, – проговорил он очень тихо и мягко, – дозволено ли мне спросить, знаете ли вы что-нибудь о действиях вашего отца, графа? Виделись ли вы с его приезда в Витрополь?
– Нет, сэр, и не получала никакой корреспонденции; все, что я знаю о нем, почерпнуто из слухов и газет, а пресса всегда чернит моего отца. А что слышно касательно него в Ангрии?
– Что он вступил в сношения с Ардрахом и Монморанси, – коротко отвечал государственный секретарь.
– И как восприняли это известие?
– Армия и народ возмущены. Ангрийцы негодуют, что номинальный премьер-министр страны заключил союз с ее злейшими врагами.
Мария Генриетта отвернулась от окна.
– Мистер Уорнер, – вымолвила она, понизив голос почти до шепота, – вы знаете, что этот вопрос занимает меня лично. Что герцог Заморна говорит о дурных известиях?
Уорнер свел брови.
– Я предпочел бы обойти эту тему молчанием, но раз ваше величество приказывает, вынужден ответить. Герцог не говорит ничего!
– Но что он думает? – не отставала Мэри. – Как он выглядит! Вы умеете читать по его лицу, по крайней мере я бы сумела!
– Его лицо бледнее, чем когда ваша светлость видели его последний раз, и на нем читается умственное и душевное смятение.
– И… и… – продолжала герцогиня, уже не пытаясь скрыть нетерпение, – он не передал с вами письма, мистер Уорнер? Не просил на словах сообщить что-нибудь о себе и осведомиться, как я?
– Миледи, у меня нет для вас даже слога, не то что клочка бумаги.
– А дети? – проговорила она с усиливающимся волнением. – Наверняка он поручил вам спросить о Фредерике и Юлии, они ж его плоть и кровь! И мой маленький Артур – когда герцог уезжал, ему было всего два месяца! Разве герцог не хочет знать, по-прежнему ли мальчик обещает вырасти точной его копией?
– Миледи, о детях он упомянул. Он сказал: «Если увидите мальчиков, сообщите мне, как они», – и явно хотел что-то добавить, но промолчал. Когда же я спросил, будут ли еще распоряжения, он торопливо ответил: «Нет». Однако не сомневайтесь – он думал о вас.
– И он не упомянул меня! – воскликнула герцогиня. – Я для него ничто! Я совершенно не ждала от отца подобного шага! О, я греховно гордилась таким отцом, горжусь и сейчас, но моя гордость ест мое счастье, как ржавчина! Мистер Уорнер, вы не можете вообразить, что я испытываю. Меня всю трясет, я не в силах этого выносить. Только подумать, что герцог Заморна внушает себе черные мысли, каменеет в решимости заставить меня страдать за безумства своего премьера! А я не в силах его смягчить, потому что нас разделяют сто двадцать миль! Будь я рядом, уверена, он бы видел во мне женщину, а не бестелесное звено между собой и моим грозным отцом. Уорнер, я не могу сносить это ужасное напряжение в каждом нерве. Я привыкла получать что хочу и не приучена ждать. Когда вы возвращаетесь в Ангрию?
– Завтра, миледи. Намереваюсь выехать до света.
– И вы, конечно, путешествуете инкогнито?
– Да.
– Приготовьте мне место в вашей карете – я еду с вами. Не возражайте, мистер Уорнер, умоляю вас. Если бы я не отыскала этот выход, то умерла бы к завтрашнему утру.
Мистер Уорнер слушал молча. Он видел, что спорить бесполезно, однако вся затея крайне ему не нравилась. Он понимал, что план – скоропалительный и опасный. Кроме того, мистер Уорнер уже многократно просчитал последствия герцогского решения, его плюсы и минусы, выгоды и вероятные издержки, и со своей холодной рассудочностью пришел к выводу, что страдания дочери – не слишком высокая плата за возможность сломить отца. Он поклонился герцогине, сказал, что исполнит ее волю, и вышел.
Утро занималось, но дворец был тих, как в самый глухой полуночный час. Одну из комнат в западном крыле окутывало особенное безмолвие; темные занавеси и ковры усиливали дремотный полумрак. Робкий рассвет заглядывал в окна, но еще не приглушил сияние алебастрового светильника под потолком, озарявшего две белые кроватки, составленные бок о бок, маленькие, самой изысканно-классической формы. Белоснежные пологи были собраны в фестоны белыми шелковыми шнурами; за ними на пуху и чистейшем батисте спали три малыша. Их головки не оскверняли чепцы, темные кудри одного розового ангелочка и золотистые – двух мальчиков постарше поблескивали в свете лампы на ясных лобиках. У всех троих были безупречной формы веки, очерченные длинной бахромой ресниц. Все трое блаженно спали – символы безмятежности. Рассвело, лампа померкла. Перемена освещения разбудила младшего. Он проснулся, обнаружил себя в одиночестве, и, по обыкновению младенцев – ибо это был живой ребенок, а не восковая кукла, – запищал, выражая свое неудовольствие. Тут же двое других раскрыли глаза, черные, как ночь. Один встал и, перегнувшись через край собственной колыбельки, устремил не по годам сообразительный взгляд в колыбельку брата, затем резво перебрался к тому в гнездышко и, заткнув ручонкой рот малыша, попытался силой добиться соблюдения тишины, впрочем, сопровождая свои действия поцелуями и такими словами, как: [неразборчиво] Артур! Маленький [конец строки утрачен].
