— С удовольствием, — сказал Уолтер, бросая недокуренную сигару. — Что это будет: Шилли, Браунинг или Уолт Витмэн?
— Во времена моей молодости люди обычно читали Байрона, — заметил Марк.
— Да, — проговорил задумчиво Уолтер, — есть еще люди, находящие очарование в Байроне.
Он вспомнил первое чтение стихов этого поэта на Войси-стрит и внезапные рыдания Лу. Те сильные строфы, полные отвлеченного смысла и сложного сплетения слов, произвели потрясающий эффект на невинные души.
— О, Шилли, если можно, — сказала Флора. Она была в том возрасте, которому Шилли был наиболее близок и понятен. Сидеть в саду, возвышающемся над морем, и мысленно следовать за течением мелодичных строф, было сущим наслаждением. А когда, эти музыкальные строки читаются низким баритоном самого дорогого на земле собеседника, то Шилли становится просто Шилли в квадрате.
Она снова поцеловала, отца, посмотрела на него с трогательной заботой и оживилась, увидев на его лице веселье.
— Ты прекрасно выглядишь сегодня, папа, — воскликнула она, — гораздо лучше, чем вчера. Не правда ли, доктор Олливент?
— Мне действительно лучше, дорогая, — ответил Марк, не дожидаясь мнения доктора, — мне никогда не было лучше или спокойнее за всю мою жизнь. Благослови тебя, Господи! Иди и будь счастлива с Шилли.
Она сделала доктору маленький реверанс и исчезла в открытом окне, унося с собой солнечный свет, по крайней мере, так показалось двум оставшимся в комнате людям.
— Ну, Олливент, я думаю, ты собираешься кое-что сказать мне, — сказал Марк, готовясь к защите, как только он и доктор остались наедине.
— Я не собираюсь делать ничего в этом роде. Ты, сделал все, что считал необходимым для счастья своей дочери. Могу ли я сожалеть о чем-либо, когда она счастлива?
Как можно было предположить, чтение Шилли вскоре прекратилось из-за того, что молодого человека переполняло знание известных обстоятельств. Еще перед тем, как отправиться в таинственные лабиринты «Эпипсайкидиона»[3], Уолтер отложил в сторону книгу, взял в свои руки руку девушки и попросил ее стать его женой. Это было сделано самым спокойным и обыкновенным образом. Молодой человек не говорил много, куда более красноречивым он был той лунной ночью на кингстонской дороге, где странный свет и причудливые нашептывания качающихся на ветру елей навевали волшебное поэтическое настроение. Флоре же он сказал в самых простых выражениях, что она была самая милая девушка, которую он только знал, и что у него есть отцовское разрешение на сватовство.
— Это более, чем разрешение, дорогая, — сказал он, — ваш отец желает нашей свадьбы всем своим сердцем.
— А вы уверены, что вы этого желаете, Уолтер? — спросила Флора серьезно. — Ведь папа считает, что вы и я должны пожениться в силу того, что вы являетесь племянником мистера Фергусона. Не позволяйте папе руководить собой. Подождите, что вам скажет сердце, и если оно будет хранить молчание, то пусть лучше мы останемся братом и сестрой на всю оставшуюся жизнь.
— Мое сердце говорит очень давно, оно никогда не молчало, — ответил Уолтер горячо. Он действительно сейчас считал, что был неравнодушен только к Флоре, что его мимолетное увлечение кем-либо еще было не более, чем почитание художником яркого образа. — Флора, вы ведь не собираетесь сказать нет, когда все в вас кричит да, я ведь вам не совсем безразличен, правда? — проговорил влюбленный.
Глаза девушки были спрятаны в этот момент под полями ее маленькой шляпки, но в ответ на прозвучавший вопрос она подняла голову и взглянула на Уолтера немного испуганно, но в ее чистых, открытых глазах застыла невысказанная любовь.
— Да, я знал, что вы любите меня! — сказал Уолтер, обнимая ее и целуя в нежные губы. Это был спокойный, обдуманный поцелуй, совсем не похожий на тот, ночью, на дороге, рядом с Темз-Диттоном.
— Теперь, дорогая, ничто не может помешать нам жениться и поэтому сделаем это так быстро, как только ваш отец пожелает. Мы могли бы провести наш медовый месяц на берегу Средиземного моря или среди островов Ионического, взяв, разумеется, с собой и мистера Чемни. Такое легкое путешествие вряд ли может повредить ему, и к тому же он смог бы отдохнуть от туманов и холодных восточных ветров английской осени.
Так двое этих детей начали обсуждать свое будущее, сидя рядом на травянистом берегу, где там и тут росли лавры и одинокие ели, а перед ними во всю свою ширь раскинулось голубое море.
Доктор Олливент перенес свое поражение с внешним спокойствием, которого можно было ожидать от его сильной натуры. Он видел Флору и ее возлюбленного вместе и знал, что они всегда будут рядом, но не подавал при этом никаких признаков своего расстройства. Доктор был более терпим к Уолтеру, чем когда-либо, как будто стараясь понравиться ему. По отношению к Флоре он был мягок, вежлив и по-отцовски Добр. Глядя на него сейчас, девушка едва могла поверить, что это был тот же самый человек, который говорил ей о своей любви с необычайной страстью на церковном дворике, в Тэдморе. Флора была благодарна за его доброту и выражала ему много раз знаки своего почтения, но она никогда не решалась остаться с ним наедине, даже на несколько минут, чтобы лишний раз не волновать его сердце. Он не был более той прочной скалой, за которой она могла укрыться, как за самым мощным бастионом. Сейчас доктор походил на готовый взорваться Везувий.
Будучи по натуре стойким, доктор не собирался все же более продолжать свои мучения, и поэтому собирался вскоре, как только позволят обстоятельства, покинуть Брэнскомб. Он чувствовал, что с большей охотой занимался бы своими делами на Вимпоул-стрит, запершись среди книг и погрузившись с головой в изучение науки, обедал бы в мрачноватой столовой, жил бы среди всех тех вещей, которые были доставлены из Лонг-Саттона и напоминали ему его безрадостное детство, а об этом ему говорило все, начиная с портрета отца, сидящего за столом со стетоскопом и кейсом, с хирургическими инструментами, и кончая латунным ящичком, в котором его бережливая мать держала графины.
Он заявил о своем отъезде на второй день после объявления о помолвке, чем вызвал большое огорчение Марка.
— Ну, что ты за перелетная птица, Гуттберт! — воскликнул он. — Я думал, что ты собирался задержаться на гораздо больший срок.
— Мой дорогой Чемни, ты забываешь о терпении моих пациентов. Я бы попал в число непопулярных врачей, если бы оставил свою приемную на долгое время. Что касается остального, — добавил он нарочито веселым тоном, — то я готов принять на себя обязанности, о которых ты просил меня, связанные с мисс Чемни.
