Женщина подошла ближе. Поверх полосатой бело-синей блузки и длинной юбки из дешевой фланели похрустывал накрахмаленный фартук. Волосы прикрывал белый льняной чепец. От женщины сильно пахло щелочным мылом — не самый изысканный аромат, но несравнимо лучше, чем застарелая моча. Глаза ее поражали яркой, живой синевой.
— Так-то лучше. Ты в Хэллоуэйской тюрьме.
Виктория всхлипнула. Пульс участился, легкие сдавила тяжесть. Ей пришлось закрыть глаза и отсчитывать неглубокие вдохи, пока стянувший грудь обруч не исчез.
— Почему я здесь?
— Ты не знаешь? — В голосе сиделки звучало неподдельное удивление. — Вот так новость. Обычно ваша братия гордится своими подвигами. Или ты не помнишь?
Девушка крепко задумалась. Она помнила, что зашла в Национальную галерею с Мэри, а потом…
Память вернулась с полной силой, и Виктория застонала.
— Ага, значит, вспомнила.
Девушка снова попыталась сесть, но скоро сдалась и, обессилев, упала на матрас. Подушка кусалась и натирала шею. Оставалось надеяться, что виной дешевое полотно, а не клопы.
— Я думала, тюрьмы совсем другие.
— Это не тюрьма, — фыркнула женщина. — Ты сейчас в больнице. Тебя принесли сюда полумертвую. У тебя какое-то заболевание легких?
— Да… у меня астма.
Виктория чуть не подавилась ненавистным названием, но выговорила. Все равно от болезни никуда не денешься, как ни скрывай ее от других.
Сиделка кивнула и сделала пометку в карте.
— Доктор так и решил. И не волнуйся. Вскоре тебе представится случай изучить камеру изнутри. Хотя вы, суфражистки, обычно получаете поблажки. Только не пытайся заморить себя голодом. Иначе нам придется кормить тебя насильно, а я в жизни не видела ничего противнее. — Женщина строго посмотрела на Викторию и пощупала пульс.
— Почему я должна голодать? — недоуменно переспросила Виктория.
Она слышала, конечно, об устраиваемых суфражистками голодных забастовках, но всегда считала, что попытки довести себя до смерти не помогут делу.
— А почему другие это делают? — вполне резонно заметила сиделка. — Но ты так молода и так сражалась за каждый вдох… Уверена, ты воспринимаешь смерть иначе, чем большинство этих экзальтированных дамочек. Тебе сильно повезло, что ты выжила, душенька. Я думала, что уже ничего не поможет. Тебя принесли синюю, как моя блузка. В туалет надо?
Виктория кивнула, и женщина указала на ведро в углу.
Девушка содрогнулась.
— Что поделать, без затей, но, с другой стороны, зачем тратить деньги на тех, кто нарушает закон. А сейчас, если пообещаешь не закатывать истерику, я тебя развяжу и сделаешь свои делишки. И смотри мне, не выкидывай номера. А то позову Эда и заставлю все делать при нем.
Виктория в ужасе пообещала вести себя паинькой. После сиделка уложила ее в постель и посоветовала поспать.
— Ты выглядишь разумной девушкой, так что не буду тебя приковывать. Смотри мне, я не хочу получить из-за тебя взбучку. Нарушишь обещание — и я спеленаю тебя, как младенца. — В подтверждение своих слов сиделка потрясла наручниками.
— Обещаю, — прошептала Виктория, побелевшая как полотно. — Спасибо.
Женщина оправила постель. От холода ломило кости, и даже жесткий матрас и серые кусачие одеяла казались чудесным пристанищем. Сиделка повернулась к двери, и Виктория схватила ее за руку.
— Постойте, — взмолилась она, так как боялась отпускать последнюю преграду, стоящую между ней и скрывающимися за дверью неведомыми ужасами. — Когда будет суд? Я смогу повидаться с родными?
Женщина покачала головой и выключила лампу. Теперь единственным источником света оставался дверной проем. У кровати собирались длинные тени.
— Не знаю. Сложно сказать.
— Как вас зовут? — Виктория любыми способами пыталась оттянуть неизбежное.
— Элинор. Я еще зайду перед концом смены. А пока постарайся поспать.
Полоска света сморщилась и пропала. В комнате воцарилась абсолютная темнота, и Виктория задрожала. Она не любила оставаться ночью одна и долгие годы спала с Пруденс, чтобы не мучили кошмары.
Но здесь никто не прогонит страхи. С другой стороны, вряд ли воображение способно придумать что-то страшнее случившегося.
По щекам потекли слезы. Как она здесь оказалась? Зачем откликнулась на записку? Мэри безумна, в этом нет никаких сомнений. Виктория на миг задумалась, где находится одержимая женщина, и решила, что она наверняка заперта в этой же тюрьме.
Виктория утерла ладонями слезы. Дядя вытащит ее отсюда при первой возможности. Лорд Саммерсет пользуется влиянием, к тому же он богат. Наверняка он что-то предпримет.
С упавшим сердцем она припомнила прочитанные за последние месяцы газетные статьи. Публика двояко относилась к суфражисткам, но закон твердо стоял на своем. Большинство судей не питало симпатии к женскому движению и придерживалось мнения, что лучше упечь непокорных нарушительниц в тюрьму и выбросить ключ.
И они считают, что она действительно хотела уничтожить картину… Виктория содрогнулась.
В коридоре что-то упало, донеслись приглушенные голоса: это сиделки и санитары совершали обход палат и проверяли пациентов. Виктория замерла. Снаружи есть люди, значит она не одинока. Шум отдалялся, становился все тише, и вскоре Виктория слышала лишь собственное прерывистое дыхание. Затем донесся монотонный, тихий стон, и сердце запрыгало в груди. Она крепко зажмурила глаза, чтобы отогнать темноту, и начала цитировать вслух:
Варкалось. Хливкие шорьки
Пырялись по наве,
И хрюкотали зелюки,
Как мюмзики в мове.[9]
И замолчала. Нет, «Бармаглот» Льюиса Кэрролла в темной каморке звучал слишком страшно. Отец обычно всклокочивал себе волосы и читал его с ужасающими гримасами. Папа! Девушка сглотнула и начала заново. На сей раз она выбрала Киплинга:
Слушайте пчел! Слушайте пчел!
Но пусть каждый из вас бы молчать предпочел,
Но все вы расскажете пчелам своим, —
Иначе мы меду совсем не дадим.[10]
Сначала стихи лились шепотом, но постепенно слова вырывались все громче и прогоняли тени. Пульс и дыхание вернулись в норму. Виктория порылась в памяти в поисках других стихотворений Киплинга. Благо она их знала предостаточно. Не надо думать об одиночестве и темной комнате. О камере в печально известной тюрьме, где содержали убийц и воров. Где женщины проводили всю свою жизнь, забытые и брошенные миром. Виктория всхлипнула и забилась глубже под одеяло.
В порыве отчаяния она перешла от поэзии к прозе: «Это рассказ о великой войне, которую вел в одиночку Рикки-Тикки-Тави в ванной большого дома в поселке Сигаули».[11]
