Сколько их было – вот таких вот потаенных детей? Шахзаде Яхья, то ли скрывшийся, то ли появившийся снова, то ли умерший, то ли воскресший… ее малыш Тургай, такой маленький, такой невинный… И вот теперь – сын Ибрагим-паши.
Или дочь?
В конце концов, что-то такое Башар упоминала в одной из дружеских бесед, да и Ибрагим-паша, если считать, что это был он, появился не перед ней – перед ней он так и не открыл лица, – а перед Тургаем и Карталом… Но Михримах, дочь Хюррем-хасеки, вышла замуж и жила долго и счастливо, перед смертью облагодетельствовав пару провинций, если верить официальным хроникам!
Впрочем, стоит ли им верить, этим хроникам? Они не упоминали о связи роксоланки с Ибрагим-пашой; их составители понятия не имеют о Тургае, и, если всем повезет, не будут иметь о нем понятия! Он вырастет, станет красивым мужчиной, проживет счастливую жизнь, если благословит его на то Аллах. А Кёсем останется словно бы и ни при чем.
Как же больно от этих мыслей – словно сердце превратилось в осколки, и их безжалостно давят в медной ступке тяжелым пестиком!
Чтобы отвлечься от сердечной боли, Кёсем принялась усиленно размышлять о Яхье. Правда ли, что он сумел выжить? Картал убежден, что нет, но насколько можно ему доверять?
О Аллах, что же она делает! Дворец настолько извратил ее мысли, что она даже не в состоянии полностью довериться любимому мужчине!
Но вновь всплыл в голове рассказ старого Юзмана. Сулейман доверял своей Хюррем, и Ибрагим-паша доверял ей – что же они оба получили взамен? И кто на самом деле был ребенком Ибрагим-паши?
– Эта тайна может подождать, – прошептала Кёсем, желая успокоиться. – Столько лет ждала – и еще подождет. Это неважно. Важен Яхья. Яхья – и только он! Или тот, кто прячется под его личиной.
Только Яхья – и никто больше. А со слухами она разберется.
Кёсем сглотнула, вдохнула глубоко и выпрямилась. Она не перепуганная девочка. Она – Кёсем-султан, и ее противники горько пожалеют о том, что выступили против нее.
В тишине она позвонила в колокольчик и велела явившейся на зов девочке-служанке предупредить Халиме-султан о визите родственницы.
Кое в чем сейчас может быть полезна и Халиме-султан.
Мастер сцены в театре теней о Карагёзе и Хадживате
Все знают, что Кёсем любит гулять по саду…
Да и мудрено ли не любить? Хороши сады в Дар-ас-Саадет, деревья рассажены в прекрасно продуманном беспорядке, сплетаются гармонично несимметричными кронами, на чью кажущуюся первозданность умелые бостанджи тратили не одно десятилетие, – а может, даже и не одно поколение бостанджи, ведь многие деревья тут куда старше любого садовника. Но даже если и не старше, выглядят эти деревья так, словно были здесь от начала времен и пребудут до их окончания, и нет ничего более неизменного в их непрестанной изменчивости. Дарят тень измученному солнцем взору, дарят благословенную тишину слуху, измученному постоянным гомоном человеческих голосов, дарят подобие безопасного укрытия рассудку, измученному гаремным укладом, где все всегда происходит на глазах у всех и спрятаться невозможно.
Каждое дерево в отдельности – шедевр садоводческого мастерства и гордость садовника-бостанджи, их кроны формируют лишь мастера, косоруких помощников из младших янычар до такого не допускают, используют лишь на работах простых и грубых: вскопать, прополоть, обрезать засохшие ветки, убрать опавшие листья. На деревьях в Дар-ас-Саадет нет ни единой некрасиво торчащей веточки или грубо нарушающего общую гармонию сучка – все кажущиеся нарушения продуманы и преднамерены, они только усиливают общее ощущение правильности. Так, говорят, в древности неверные обитатели этих мест, еще звавшиеся даже не ромеями, но эллинами, специально искривляли мраморные ступени и колонны своих дворцов, чтобы те на взгляд казались идеально ровными. Только у них в руках был мертвый камень – тут же живое зеленое кружево, сплетенное умением истинного мастера в изящный живой лабиринт и превратившее часть аллеек в тенистые зеленые туннели, влекущие утомленных постоянной толкотней желанным уединением и отгороженностью от человеческой суеты.
Крохотные беседки, заплетенные виноградом, так и манят присесть на скамьи из тяжелого каменного дерева или не менее тяжелого мрамора, отполированные за долгие годы как руками искусных рабов, так и не одним десятком седалищ здешних обитательниц. Журчащие фонтанчики и искусственные ручейки, беспечные птички, перепархивающие с ветки на ветку. Яркое утреннее солнце разбивается брызгами на текучей воде, дробится в стеклах цветных витражей дворцовых павильонов и в самоцветах, украшающих одежды знатных сановников, острыми высверками режет глаза – и, раненое навылет, стекает на желтый песок по бритвенно-острым лезвиям обнаженных сабель привратников.
– Не задирай голову, Хадидже. Сегодня яркое солнце. Ты же не хочешь, чтобы у тебя нос покраснел?
– Нет, госпожа.
– Не называй меня госпожой, когда мы одни, мы же договорились.
– Как скажешь, госпожа.
Все знают, что Кёсем не любит гулять одна даже по прекрасным тенистым аллеям Дар-ас-Саадет. Раньше компанию ей составляли Хадидже и Башар, подруги детства, и было им позволено рядом с султаншей столь многое, что положению их люто завидовали прочие обитательницы Дома Счастья. Та, которая в девичестве звалась Хадидже, правда, заболела и почти сразу перестала появляться в саду, однако оставалась Башар – оставалась, даже когда вышла замуж; она часто посещала женскую половину дворца, потому что у ее мужа вечно были какие-то очень важные государственные дела с правителями Блистательной Порты, сначала с Мустафой, а потом и с Османом. И этот человек, должно быть, чрезвычайно любил свою жену и детей, ибо никогда не мог отказать им в просьбе взять с собою и их, чтобы подруги могли вдосталь наговориться о своем, о женском, пока мужчины решают свои дела: те самые, государственные и очень важные.
Но последнее время муж Башар редко приезжает в столицу. А если и приезжает, то один: тревожные времена, жен и детей лучше оставить дома. Под надежной охраной надежных друзей и родичей и не менее надежных собак. А Хадидже умерла. Но Кёсем не была бы Кёсем, если бы не нашла себе новую Хадидже.
Даже двух.
– Я кому сказала, Хадидже? Лицо обгорит, потемнеет, потеряет привлекательность перед глазами султана.
Женщины перебрасываются короткими взглядами, куда более значимыми, чем слова. И та, что ниже на полголовы и моложе на целую жизнь, послушно опускает голову.
– Хорошо, госпожа.
Со стороны Кёсем фраза о привлекательности перед глазами султана могла бы быть издевкой – всем ведь известно, что эта Хадидже ее уже потеряла. Пусть пока еще ее не отправили в Обитель Отвергнутых, но и былого статуса любимой фаворитки у нее уже нет, султан Осман уже много ночей пренебрегает ее ласками, предпочитая вызывать на ложе Мейлишах. Говорят, ему даже нравится ее растущий живот, потому что в нем растет сын не Османа-шахзаде, а Османа-султана, его настоящий первенец. Так что фраза Кёсем могла бы оказаться издевкой, да, не очень умный соглядатай так бы наверняка и подумал. Если бы не обратил внимания на тон, каковым фраза была произнесена. И не вспомнил, что нет ничего переменчивее, чем ветер у моря и султанское расположение.
