Солнечные лучи врывались в ротонду, отражались в чистой прозрачной воде бассейна и освещали прекрасное лицо Джиованны, сидевшей задумчиво на верхней ступеньке в кисейном покрывале.
Мысли девушки были заняты Валериано, который оставил ее несколько минут назад. Джиованна думала, что молодой патриций уже ушел, но он и не думал уходить и, скрытый тенью кустов, любовался ею, которая была для него дороже всех сокровищ вселенной.
Джиованна казалась в эту минуту еще обольстительнее, тем более что она, не подозревая, что за ней наблюдают, предалась всецело своим чувствам: лицо ее выражало попеременно то сомнение, то надежду, то боязнь. Она улыбалась при воспоминании о счастливых минутах и хмурилась, когда думала, что ей не скоро придется увидать Сиани. Между тем Джиованна была предметом наблюдений не одного Валериано: мнимые разносчики и далмат, подкравшиеся незаметно к ротонде, тоже остановились как вкопанные и смотрели на бедную девушку глазами, в которых выражались восторг и удивление.
После продолжительного молчания, во время которого Заккариас казался погруженным в какое-то восторженное состояние, Азан дотронулся тихо до его плеча и кинул на него взгляд, выражавший ясно:
— Ну, обманул ли я вас?
Заккариас ответил не сразу: он не мог оторвать взгляда от молодой красавицы.
— Иоаннис, — ответил он наконец шепотом. — В Бланкервальском дворце было и есть множество женщин, превосходивших красотой эту девушку, но я никогда не чувствовал при виде их такого волнения, какое овладело мной в эту минуту.
— А знаете ли, почему вы испытываете это чувство, синьор Заккариас? — заметил далмат с улыбкой. — Потому что вы не видели раньше настоящих женщин, а только — рабынь, готовых исполнить малейший ваш каприз. Все те прелестные создания, которых приводили к вам ваши услужливые придворные, были не что иное, как мраморные статуи. Они двигались, говорили, глаза их блистали, но разум и воля были мертвы в них. По одному вашему знаку они преклонялись перед вами, но сердца их оставались безучастным к вам. Отсутствие всякого чувства, всякого желания и свободы лишали ваших Венер того таинственного обаяния, в котором состоит все могущество женщины. Вглядитесь хорошенько в Джиованну ди Понте: она вольна распоряжаться своим сердцем, и она свободна в своих чувствах. Сколько ума и доброты выражается в ее глазах! Под этими чудными формами скрывается возвышенная душа, не скованная в своих движениях… Если красота ее производит на вас такое глубокое впечатление — это потому еще, что вы встретили в первый раз женщину, которая горда и неприступна и не покорится никому без любви, даже если бы ее благосклонности добивался сам император Византии!
— Да, ты прав, Иоаннис! Велика прелесть свободной женщины, но не для меня, потому что я не привык обуздывать свои желания. Следуя обыкновенно примеру Александра Македонского, я рассекаю гордиев узел, вместо того чтобы мучиться, распутывая его… Пора, однако, подойти к Джиованне и заговорить с ней.
Иоаннис тихо раздвинул кусты и вошел в сопровождении мнимых разносчиков в ротонду.
Заметив этих людей, из которых она знала только одного Иоанниса, Джиованна живо приподнялась, ожидая, что далмат объяснит причину такого неожиданного посещения.
— Синьорина, — начал Азан, — простите, что мы осмелились явиться к вам непрошеными гостями, но меня послал к вам ваш отец.
Девушка взглянула на него с явным недоумением, и он, поклонившись с ловкостью византийского придворного, поспешил объяснить:
— Синьорина, мои товарищи — друзья Бартоломео ди Понте…
— Друзья, которых я никогда не видела?
— Может быть, вы и не видели их раньше, но они все же доказали ему свою преданность… Я просил их присутствовать при разговоре с вами.
— О чем же мне говорить с вами?! — произнесла Джиованна презрительно. — И к чему такая торжественность? Разве вы не были прежде нашим слугой? Вы, должно быть, хотите просить о какой-нибудь милости, как бывало прежде, когда вы делали какую-нибудь ошибку, за которую следовало вас наказать. Я заступалась за вас не раз, и отец всегда прощал вам по моей просьбе, если вы разбивали даже драгоценную вазу или портили прекрасную материю.
Заккариас улыбнулся, в то время как лицо Азана вспыхнуло при таком наивном воспоминании девушки. Но он постарался подавить свой гнев и проговорил взволнованным голосом:
— Я действительно хочу просить у вас милости… От вас зависит сделать меня навек счастливым или несчастным.
— Бедный Азан! Что же случилось, говорите! Я слушаю вас!
Джиованна была так прекрасна и спокойна, что далмат лишился на мгновение своей самоуверенности и не нашелся, что ответить. Глаза его устремились на нее с выражением не то смущения, не то дерзости, так что девушка невольно покраснела и поправила покрывало, которое съехало с плеч. Иоаннис понял, что необходимо высказаться скорее, как бы трудно это ни было, и проговорил, схватив руку смущенной дочери негоцианта:
— Синьорина, забудьте прошлое. Смотрите на меня, как на человека, который может поднять вас высоко над всеми патрициями, и скажите мне: согласны вы выйти замуж за этого человека или нет?
— Выйти за вас замуж, Азан?! — произнесла Джиованна со смехом, думая, что далмату вздумалось шутить так грубо. — И мой отец позволил вам сделать мне это странное предложение?!
Но вместе с тем в голове ее мелькнула мысль, что дело идет о каком-нибудь пари: какая же могла быть другая причина такой дерзости?
— Вы ошибаетесь, синьорина, — возразил Азан. — Я говорю истину, и товарищи мои могут подтвердить это.
— Да, — прибавил Заккариас. — Ваш почтенный батюшка сам позволил господину Иоаннису явиться сюда и поговорить с вами.
Но император раскаялся тут же в этих неосторожных словах, когда увидел, сколь ужасное действие произвели они на молодую девушку.
Джиованна побледнела, как смерть, бросила вокруг себя взгляд отчаяния, как будто уж было все потеряно для нее и, прислонившись к колонне, испустила жалобный стон.
Ее горе и видимое отвращение к Азану увеличили еще больше его страсть. Он принадлежал к тем развращенным натурам, которые хохочут над слезами других, которые ищут препятствий и презирают верность и покорность. Женщина, которую он любил, должна была стать его добычей, несмотря ни на что. Ему нравились лишь поцелуи, сорванные насильно, а не добровольные. Азан улыбнулся при мысли, что покорит сердце этой девушки, вырвет из него образ ненавистного ему соперника и заставит эти прекрасные глаза смотреть на него с нежностью. Он не верил в постоянство женщины, и гнусная игра ее чувствами доставляла далмату непередаваемое удовольствие.
