Между тем Джиованна, немного опомнившись, проговорила вполголоса:
— Как могла прийти в голову моему отцу такая безумная мысль?.. Это или сумасшествие, или низость! Но отец и горд, и умен… Нет, этого быть не может: этот негодяй солгал!
И, обратившись к Иоаннису, сказала по возможности твердым голосом:
— Вы выполнили данное вам поручение и можете удалиться: слушать вас мне незачем.
Далмат предвидел взрыва гнева, а потому спокойствие Джиованны сильно его озадачило. Но он притворился, однако, что не понял ее и сказал:
— Синьорина, я понимаю, что вы не доверяете мне: я ожидал это и потому не обижаюсь на вас. Потрудитесь расспросить моих товарищей. Они подтвердят вам, что я просил вашего отца не насиловать ваши чувства. Мне нужно ваше добровольное согласие, и я далек от подлого намерения завладеть вашей рукой против вашей собственной воли. Примите, впрочем, к сведению, что не существует больше Азана Иоанниса, служившего в вашем доме: прошлое его погребено под званием сановника византийского двора…
— Точно так скрывают иногда грязный пол под дорогим ковром! — перебила Джиованна с горечью.
Иоаннис задрожал при этом оскорбительном замечании. Но он решился оставаться бесчувственным к уколам Джиованны, поэтому сказал с безмятежной улыбкой:
— Я считал, да считаю и теперь, что вы настолько великодушны и рассудительны, что не будете осуждать меня за неравное с вами происхождение.
— Вы ошибаетесь, Азан! Я считаю унижением считать, что меня оскорбил несчастный, который ел столько времени хлеб моего отца. Но вы вынудили меня напомнить, что вам следует отнестись с уважением к его дочери… Я не осуждаю вас за низкое происхождение или за то, что вы были бедны и служили нам. Я ненавижу вас за ложь, дерзость и зверство. Разве я не видела, как вы ползали перед моим отцом, а потом подговорили невольников взбунтоваться против него, чтобы донести на них, получить за это награду и подвергнуть их же строгому наказанию? Да я видела не только это, но и то, как вы покидали своего господина в минуту опасности, гнали ударами кнута от нашего порога нищих, молились лицемерно в церкви, а спустя минуту злоупотребляли именем Спасителя, давая ложную клятву во имя Его… Вот за все это презираю я вас, Иоаннис!.. Поверьте, что я соглашусь скорее умереть, чем принять ваше чудовищное предложение — назваться вашей женой.
Заккариас не мог отказать в уважении молодой девушке, щеки которой вспыхнули от негодования. Но Азан приготовился нанести решительный удар.
— Удаляюсь с отчаяньем в душе, синьорина, — произнес он с притворной грустью. — Вы уверены, что знаете меня хорошо, и я не смею предпринять ни малейшей попытки разубедить вас в этом. Мне только жаль, что вы продиктовали приговор как мне, так и вашему почтенному батюшке. Синьорина гонит нас, — обратился далмат к товарищам. — Пойдемте же просить Бога помиловать ее за то, что она осудила на смерть Бартоломео ди Понте!
Сказав эти слова, он направился твердым шагом прочь из сада, оставив молодую девушку, пораженную ужасом.
— Азан, — воскликнула она, — зачем вы мучите меня!.. Может быть, я обошлась с вами слишком невежливо… Но будьте же снисходительны к женщине, которая не всегда может сдержать своего гнева!
Далмат повернулся медленно к ней, между тем как Заккариас спросил шепотом аколута:
— Видел ли ты когда-нибудь создание, более привлекательное, чем эта горюющая девушка?
— Нет, монсиньор, — ответил Кризанхир. — Но эта патетическая сцена напоминает мне, что обворожительная Зоя отнеслась так же холодно к моей любви, как эта дочь купца к безумной страсти нашего друга Азана!
— Заметил ли ты, какой силой воли подавила она свое презрение и отвращение, когда была произнесена угроза ее отцу?.. Да, эта Джиованна далеко не прекрасная кукла, взгляды, улыбки и слова которой заучены. Это настоящая женщина, как сказал Азан, и счастлив тот, кого она полюбит!
Видя, что далмат приближается снова к Джиованне, Сиани почувствовал такую бешеную ревность, в причине которой не мог даже дать себе отчета, что не будь тут мнимых разносчиков, жизнь его соперника висела бы на волоске.
Прекрасная девушка села возле одной из колонн, обвитой розами, которые падали на ее чудные волосы и плечи, сообщая ей свой тонкий аромат и оттеняя еще резче ее бесподобную красоту.
— Признайтесь, Азан, — начала она робко, — что вы хотели испугать меня, что моему отцу не предстоит никакой опасности?
— Напротив, синьора, — возразил далмат. — Такова истина, и если вы желаете убедиться в ней, то взгляните на это.
С этими словами он вынул из кармана синий пергамент и указал в нем на имя Бартоломео ди Понте.
— Молите Бога, — прибавил он торжественно, — чтобы этот документ не попал в руки дожа или сенаторов. Патриции не любят господина ди Понте и, конечно, обрадуются возможности покончить с ним без дальних околичностей.
Несчастная девушка не ответила на эти слова.
Имя отца, находившееся в списке заговорщиков, поразило ее, как ударом грома, и Джиованна смотрела на Азана каким-то странным, почти диким взглядом.
— Но ведь этот документ не в руках сенаторов, — воскликнула внезапно девушка, схватив руку далмата. — Он у вас, вы можете его разорвать! Вы, конечно, и сделаете это: неужели вы захотите погубить моего отца?
Язвительная усмешка скривила губы Азана Иоанниса.
— Разумеется, нет! — отвечал он спокойно. — Я далек от мысли губить господина ди Понте, но обстоятельства сложились так неблагоприятно для него, что уничтожение этого документа принесет ему не много пользы. Я забыл сказать вам, что сенат уже поручил самым ловким из своих шпионов подкрасться к недовольным и завоевать их доверие, чтобы выдать потом изменников Совету десяти.
— Но если вы знали это, Азан, почему же вы не предупредили об этом отца?
— Я не могу ручаться, что доносчик не успел еще сделать свое дело, несмотря на всевозможные предосторожности со стороны заговорщиков.
— Так вы знаете доносчика? — спросила Джиованна, устремляя на далмата пытливый взгляд.
— Да, знаю. Его зовут Азаном Иоаннисом, — произнес шпион тихо.
— Как, и вы осмеливаетесь признаваться мне в такой двуличности в доме моего отца, которого избрали своей жертвой? — воскликнула с негодованием девушка, уничтожая далмата глазами, полными презрения. — Вы воспользовались его отчаянием, чтобы заставить сделать необдуманный шаг, а затем передать его в руки судей? О, эта низость достойна такого негодяя, как вы, Азан!
Далмат затрепетал.
— Мне не хотелось бы слышать подобные обвинения из ваших уст, синьорина, — проговорил он. — Если б я был действительно таким порочным человеком, каким вы считаете меня, то сказал ли бы я вам правду?.. Нет, Джиованна, вы слишком поспешны в заключениях о характере человека. Я не так низок, чтобы рыть яму под ногами своего прежнего господина! Бартоломео ваш отец, Джиованна, а я люблю вас… Люблю уже давно, именно с тех пор, когда я сводил концы с концами и был слугою… Одного звука вашего голоса было достаточно, чтобы усмирять кипевшую во мне злобу и заставлять меня мириться с бедностью и унижениями. Я тяготился рабством, но я переносил его с готовностью, потому что оно позволяло мне жить возле вас, прислушиваться к шелесту вашего платья. Вы могли бы сделать тогда из меня и героя, и изменника: чтобы приобрести вашу любовь, я был готов на любую жертву, которую вы потребовали бы от меня. Подумайте теперь: могу ли я быть предателем вашего отца?.. Но не в моих силах изменить стечение обстоятельств, которые бросают меня самого из стороны в сторону. Я на стороне народа, который желает видеть своим начальником Бартоломео ди Понте. И вот мне удалось заручиться ради блага недовольных поддержкой восточного цезаря, перед именем которого бледнеют сенаторы Венеции. Моя роль в этой политической интриге, — продолжал далмат, — не так предосудительна, синьорина, как, может быть, вы думаете. Я принял ее не из корыстных или честолюбивых целей, а единственно потому, что почести, которыми осыпает Мануил своих приверженцев, позволяли мне рассчитывать на возможность стать равным вам и получить когда-нибудь эту нежную ручку. И потом, если не брать даже в расчет мое собственное счастье, я должен был добиваться почестей, так как не видел другой возможности спасти вашего отца от ссылки, конфискации имущества и даже смерти: сенат присудил бы ему, наверное, одно из строжайших наказаний, если б убедился в его популярности… О Джиованна, измените же, наконец, ваше дурное мнение о моей личности: я его не заслуживаю! Не я предлагаю вам брак, мысль о котором внушает вам такой непреодолимый ужас. Я согласен любить вас по-прежнему, то есть издали, и ни один взгляд, ни одна жалоба не выдадут вам моего горя. Но греческий император обещал Бартоломео содействовать его избранию в дожи, если ваш отец даст ему залог верности, а этим залогом и является наш брак, Джиованна! Вы отказываетесь, и разрушаются все наши планы. Мануил не простит, разумеется, этого, и отомстит Бартоломео за нарушенное слово. Он заставит меня, свое орудие, представить в сенат этот роковой документ, который станет смертным приговором господина ди Понте, подписанным исключительно вами.
