– Видит Бог, книга моих обид тяжела! – воскликнул Арундел. – А впереди еще тысячелетнее царство!
– Увы! – подхватил Торнтон. – И страшная битва Армагеддон отделяет нас от Судного дня! Таким веселым холостякам, как вы и Хартфорд, меня не понять, но в далеких южных краях ждет моя разлюбезная, чьи черные глазки нередко наполнялись слезами от всех тех мерзостей, что адский демон изрыгал в адрес ее милого дружка. Я хотел бы стребовать плату за эти слезы раньше, чем смогу предстать с жалобой пред престолом Ветхого деньми!
– Харриет никогда обо мне не плачет, – сказал Каслрей, – но этот гордец и впрямь не знает ни чести, ни совести. И сердце мое, и взор возрадуются, если его повесят выше Амана![86]
– И мои! – подхватил Торнтон. – За право выбить из-под негодяя лестницу я, так и быть, уступлю Эдварду Перси право накинуть ему на шею веревку!
– Что за нехристианские речи я слышу? – произнес благозвучный голос за спинами говорящих. – Джентльмены, вы когда-нибудь читали Библию или повторяли молитву Господню? Ваши кровожадные разговоры больше вредят вам, нежели дурному и жалкому человеку, против которого направлены. Небесный судия карает Нортенгерленда в его собственном разуме. Мысли предателя непрестанно бичуют его за содеянное. Чем предвкушать месть с животной радостью псов, бегущих по оленьему следу, вы бы лучше извлекли урок из горькой участи преступника.
Это говорил Уорнер. Он вошел в дорожном плаще, бледный и явно усталый, но в его глазах сверкал несокрушимый дух. Офицеры пылко поздравили министра с благополучным возвращением из опасной поездки в Витрополь. Каслрей, коснувшись его руки, спросил:
– Так вы, Уорнер, отпустили бы графа, попадись он вам в руки?
– Нет, я бы убрал его из этого мира как можно скорее, но достойным образом и дав ему возможность примириться с Богом.
– Вы уже виделись с герцогом после своего возвращения? – спросил Хартфорд.
– Нет, и хотел бы увидеться с ним сейчас. Я думал, он здесь.
– О нет, нет! Он за весь день не выходил из комнаты!
– Хм! – ответил Уорнер. – В унынии? Отлично. Так я и надеялся.
И с этими словами он отправился искать своего повелителя.
Уорнер мгновение помедлил перед входом в комнату, где, как он знал, находился Заморна. Все было тихо. Он постучал. Внутри раздались очень, очень легкие шаги. Дверь отворил эльф примерно трех футов ростом с изящной головкой в каштановых кудрях. Слабым детским голоском, но удивительно мелодично маленький привратник обратился к Уорнеру:
– Заходите, заходите. Я так рад, что Ардрах не захватил вас в плен. Только ступайте тише, папа спит.
Заморна разместился в библиотеке. По стенам стояли шкафы с книгами, мебель отличалась изысканной простотой. Герцог лежал на диване подле камина, вытянувшись во весь свой длинный, длинный рост; глаза были закрыты, руки скрещены на груди. Министр некоторое время разглядывал спящего монарха: его соразмерную внушительную фигуру, литые руки и ноги, скульптурную голову, изваянную по всем канонам красоты, густые темные волосы, оттеняющие кожу, которая (по крайней мере сейчас) дышала румянцем. И все же, несмотря на все внешние признаки отменного здоровья, Уорнер в эту минуту с неожиданной определенностью почувствовал то, о чем подозревал уже долгое время: это мощное дерево точит гниль, которая в ближайшие годы доберется до сердца. Обратив беспокойный взгляд к Эрнесту, министр сказал коротко:
– Разбудите вашего отца, милорд Гордон.
Мальчик залез на диван и, взобравшись отцу на грудь, зашептал тому в ухо. Герцог открыл глаза. Поцеловав Эрнеста, он снял его на пол, морщась, словно вес мальчика на груди причинил ему боль, потом встретился взглядом с Уорнером – и просветлел лицом.
– Я знал, что вы придете, Говард, – сказал Заморна. – Слышал ваш голос четверть часа назад. Так вы привезли документы?
– Да, и передал их секретарю вашей светлости.
– Они, полагаю, были в Уэллсли-Хаусе?
– Да, у герцогини. Она сказала, что вы просили бережно их хранить. Ее светлость, – продолжал Уорнер после недолгой паузы, – с большой тревогой о вас осведомлялась.
Фельдмаршальская суровость вновь проступила в смягчившихся было глазах герцога, возлежавшего на диване подобно исполину.
– Мне незачем спрашивать вас, как выглядит Мэри Перси, – глухо проговорил он. – Я знаю это лучше, чем вы можете рассказать. Она выглядит так, будто обречена всеми силами желать того, чего получить не может, – то есть бледна и худа, как бесподобный идеал усопшей красавицы. И что, Говард, она не спрашивала вас про письмо?
– Спрашивала, почти молила.
– А письма у вас не было, – продолжал его государь, затем с горьким смешком отвернулся и умолк.
Уорнер нервно заходил по комнате.
– Милорд, правильно ли вы поступаете? – вопросил он, резко останавливаясь. – Это вопрос между Богом и вашей совестью. Я знаю, что для спасения страны должно жертвовать благополучием и даже жизнью отдельного человека. В правительстве я готов отстаивать сомнительные средства к достижению благой цели. Я согласен проливать кровь и рушить семейное счастье, чтобы поразить предателя в сердце. И все же я человек, сир, и после всего, что видел в последние день-два, спрашиваю ваше величество со всей настойчивостью: неужто единственный способ добраться до сердца Нортенгерленда – пронзить грудь моей королевы?
– Уорнер, – отвечал Заморна, все так же не поднимая головы от дивана, – лишь две живые души в мире знают природу чувств, связавших меня и Александра Перси. С самого начала, наблюдая его маневры, я в глубине сердца поклялся: если он переступит через нашу дружбу, втопчет в грязь мои слова и мои жертвы, пустит прахом дело, ради которого я терпел зависть, соперничество и жгучую рознь меж теми, кто мне дорог; если он обратит в лед то, что огнем пылает в моей груди – я отомщу! Со всех сторон, кроме одной, его крепость надежно защищена. Он может бросать мне вызов, но я знаю брешь, уязвимую для моего копья. Я обмакну наконечник в яд, я всажу трепетное древко в его сердце – и помоги мне преисподняя!
– Она вам поможет, – холодно ответил Уорнер, – ибо, милорд, боюсь, Господь навеки от вас отвратится. Помните: люди могут так искусить Духа Святого, что Он нас оставит. Я вас не разубеждаю; я знаю, что ваша решимость неколебима, но мне горько думать, что неисправимый грешник – мой государь, что я служу [конец строки утрачен].
Печальная улыбка, скорбное напоминание о Заморне, каким тот бывал в минуты дружеской беседы, смягчила лицо монарха. Он протянул министру ладони, говоря:
– Троньте меня, Говард; я все еще мягкая плоть и кровь.
