— Abaso le palle! Долой шары!
— Зачем они тебя сюда притащили? — спросил один из мятежников. — Сосать кардинальский кок?
— И любимые шары Медичи! Abaso le palle!
Шум привлек людей, находившихся на другой стороне улицы. Они поспешили к воротам — посмотреть, в чем дело. Возгласы стали громче.
— Abaso le palle!
— Abaso le palle!
Мужчины потрясали кулаками и просовывали руки между прутьями решетки, пытаясь вцепиться в стражников. Кобыла заржала и сверкнула глазами.
Господин Козимо был совершенно спокоен. Он направил лошадь к металлической ограде, не обращая внимания на град камней. Его не задел ни один, однако стражники были не так удачливы. Они сыпали проклятиями и пытались защитить лица. Один шагнул к засову и отодвинул его, в то время как остальные выхватили шпаги и встали перед Козимо.
Стражник у засова обернулся на желавшего выехать гостя.
— Вы с ума сошли, сэр, — сказал он. — Они разорвут вас на части.
Я быстро выскочила из своего укрытия и помчалась к воротам.
— Не трогайте его, — обратилась я к толпе. — Он не из нашей семьи.
Козимо бросил поводья своей нервной кобылы, наклонился и взял меня за плечи.
— Идите в дом, Катрин, — велел он, произнеся мое имя на иностранный манер. — Я знаю, что делаю. Со мной ничего не случится.
В этот момент камень попал мне в плечо. Я дернулась, Козимо увидел это, и его глаза…
Это был взгляд дьявола, но, может, лучше назвать его взглядом Бога? Дьявол может интриговать и испытывать, но только Бог устанавливает пределы жизни, и только Он может обречь человека на вечные муки.
Именно это излучали глаза Козимо. Он был способен убить без малейшего сожаления. Но потряс меня даже не взгляд, а то, что, прочитав его, я не захотела отвернуться. Чувствовала, что меня тянет к этому человеку.
Козимо окинул толпу своим бесконечно злобным взглядом, и камнепад тотчас прекратился. Когда все замолчали, он громко выкрикнул:
— Я Козимо Руджиери, сын астролога! Только посмейте еще раз ее ударить!
Больше он ничего не добавил. Мрачно торжествуя, он вскочил на лошадь, и стражник отворил ворота. Толпа расступилась.
Когда ворота с громким лязгом захлопнулись и стражник вернул засов на место, казалось, прозвучал сигнал: толпа ожила. Изрыгая ругательства, она снова стала забрасывать стражников камнями.
Однако сын астролога уехал легко и просто. С высоко поднятой головой, прямой спиной и расправленными плечами. В то время как народ сосредоточил все внимание на воротах палаццо, он спокойно ускакал и скоро исчез из виду.
Мои воспоминания о Флоренции смазаны ужасом, расстоянием и временем, но некоторые впечатления из далекого прошлого врезались в память. Например, звон церковных колоколов: я просыпалась, ела и молилась под пение псалмов, доносившихся из собора Сан-Лоренцо, в котором похоронены мои предки. Помню церковь Санта-Мария-дель-Фьоре с ее потрясающим куполом, монастырь Сан-Марко, где некогда жил сумасшедший монах Савонарола. В моих ушах до сих пор звучит басистый звук колокола по прозванию «корова», висящий на дворце Синьории — резиденции флорентийского правительства.
Помню также комнаты моего детства и особенно семейную часовню. Стены над деревянными хорами украшал настоящий шедевр: фреска Гоццоли «Шествие волхвов». Художник запечатлел моих предков верхом на нарядных лошадях. Фреска охватила собой три стены. Восточная стена особенно действовала на мое воображение, потому что на ней был Гаспар. Это он вел всех за Вифлеемской звездой. Мои предки следовали за ним в роскошных нарядах ослепительных расцветок: алых, голубых и золотых.
Фреску заказали при Пьеро Подагрике. На ней он изображен за Гаспаром. Мой пращур, сорокалетний серьезный неулыбчивый человек с тонкими губами, едет перед своим отцом, пожилым, но по-прежнему хитроумным Козимо. А за ними — сын Пьеро, Лоренцо Великолепный. В ту пору ему было всего одиннадцать; скромный мальчик с выпирающей нижней губой и горбатым носом. Его немного раскосые глаза прекрасны — умны и ясны. Мне всегда хотелось коснуться щеки Лоренцо. Но написан он был так высоко, что я не дотягивалась. Много раз, когда в часовне никого не было, я взбиралась на табурет, однако дотронуться могла лишь до нижнего края фрески. Мне часто говорили, что я унаследовала быстрый ум Лоренцо, а потому я чувствовала в нем родную душу. Его отец умер, когда он был маленьким, и ему в наследство перешел город. Вскоре после этого убили любимого брата Лоренцо, и он остался совсем один.
На фреске Лоренцо мудр. Его детский взор трезв и спокоен. И смотрит он не на отца Пьеро и не на деда Козимо, а на златовласого Гаспара, волхва, следующего за звездой.
Однако в тот день за вечерней молитвой юный Лоренцо смотрел на меня. Дяди Филиппо не было, зато была Кларисса, ее черты смягчала прозрачная черная вуаль. Она шептала молитвы, одним глазом поглядывая на открытую дверь. Встреча с Козимо ее вроде бы успокоила, однако через несколько часов она снова занервничала.
Справа от нее находился мой кузен Ипполито, прямой и высокий. В последнее время он очень повзрослел: грудь и спина стали, как у зрелого мужчины. Он увлекся охотой, загорел, отрастил бородку и усы. Все это подчеркнуло его темные глаза и сделало лицо ослепительно красивым. Ипполито был добр ко мне: в конце концов, мы с ним должны были пожениться и вместе править Флоренцией. К тому времени ему исполнилось восемнадцать, и он стал обращать внимание на женщин. Я же была маленькой девочкой.
Алессандро, младше его двумя годами, стоял рядом и бормотал молитвы. Глаза его были широко распахнуты. У моего сводного брата Сандро, сына африканской рабыни, были густые черные брови, толстые губы и нелюдимый нрав. Сколько бы я ни вглядывалась в его грубое лицо, мне ни разу не удалось подметить ни малейшей родственной черты. Сандро прекрасно знал, что не обладает красотой и очарованием своего старшего кузена Ипполито. Связанные особым статусом, они соперничали друг с другом, но в то же время были неразлучны.
Слева от Клариссы молилась Жиневра, рядом с ней — маленький Роберто, потом Леон, Томмасо и мой любимый Пьеро. Даже он, утром старавшийся развеять мои страхи, притих и задумался, поскольку толпа за нашими воротами все прибывала.
Саму службу я помню мало, в памяти осталось лишь сильное контральто тети Клариссы, распевающей псалмы, да дрожащий тенорок священника, выводившего Kyrie eleison.[3]
Он только начал петь благословение, как тетя Кларисса резко повернула голову. В проеме двери стоял дядя Филиппо со шляпой в руке.
