— Помощь? Вы действительно хотели получить помощь или вы восстали против власти?
— Мы хотели, чтобы нам помогли, папа! Нас ужасала мысль о том, что мы можем провалиться. Мы составили законный протест по всем правилам и подписали — все сорок три человека, у которых хватило храбрости возражать против несправедливого положения, в которое нас поставили — Хорейс вздохнул и сел, опустив голову на руки. — Но мы были так наивны, сущие младенцы, мы ожидали, что нас поймут, мы совершенно не ожидали, мы не думали, что нас обманут.
— Ты считаешь, что вас обманули? — спросил отец.
Хорейс вскочил.
— Отец, ты не поверишь, что они сделали. Из ящика, в котором были все сорок три имени тех, кто подписал заявление, наугад вынули девять. Это был обычный способ отбирать студентов для опроса, так что мы все еще ничего не подозревали, — конечно, мы не знали, что там, в этом ящике, были только наши сорок три имени! Затем, эти девять — отобранные случайно, не забудь, — были вызваны, чтобы ответить по коническим сечениям обычным порядком — книги должны были быть закрыты. Иначе говоря, им предложили предать всех нас, — отвечать, как будто они не подписывали заявление. Все девять отказались отвечать, и сказали, что они полностью поддерживают наш протест, и повторили, что считают требования преподавателей несправедливыми. — Хорейс снова сел, смотря в глаза отцу. — Этих девятерых исключили!
— Исключили?
— Позорно выгнали! Я только случайно не оказался среди них. Но подожди, это еще не все. Нам, всем остальным, было сказано, что если мы согласимся выполнить требования преподавателей, — отступим полностью, — мы можем продолжать наши занятия в Йеле, как будто ничего не случилось.
— А как эти девять, имена которых были вытянуты случайно?
— Я сказал тебе, папа, их исключили! Их вышвырнули за то, что у них не было достаточно твердости, чтобы держаться вместе со всеми остальными. Мы все старались убедить преподавателей, что нам нужна помощь, — именно помощь, — и мы все время натыкались на эти каменные стены. Даже эти несчастные девять старались объяснить им, — до того самого дня, когда и им пришлось уйти с позором. И университет позаботился о том, чтобы эти девять человек не смогли поступить больше никуда в Америке. Это верно? По самому элементарному закону справедливости, папа, ты мог бы спокойно стоять и смотреть, как загублены жизни девяти твоих друзей, а ты ничуть бы не пострадал? Ты мог бы держать голову прямо, зная, что ты допустил, чтобы девять твоих товарищей, виноватых не более чем ты, несли целиком наказание за тебя? Мы даже согласились отказаться от наших требований, — уж плохо это было или хорошо — если бы только они восстановили наших товарищей. Они отказали. Даже ректор Дей.
Джеймс Гульд сидел, покачивая головой; Хорейс понимал, что в его душе происходила, видимо, борьба. Удалось ли ему затронуть логическое мышление отца, его принципы справедливости, верности друзьям?
— Они обошлись с нами как с приготовишками в начальной школе, отец. — Он стукнул кулаком по ладони для большей выразительности. — Не так как со студентами университета, понимающими, что они делают. В то утро, когда нам дали еще одну возможность, эти девять были исключены! Им не дали возможности отречься. Клянусь тебе, мы были согласны уступить во всем, если бы нашим товарищам, которых так несправедливо выделили для наказания, была предложена та же возможность. Мы готовы были согласиться на все, кроме бесчестного, холодного предательства по отношению к нашим друзьям. На это мы не могли согласиться, и нам пришлось уйти.
Хорейс прошел назад к окну, высказав все до конца, усталый и облегченный. Он привел свои доказательства; теперь пусть его отец решает. Сам он уже твердо решил: он больше никогда не пойдет ни в одно учебное заведение.
Дождь почти прекратился, сквозь забрызганное окно он долго смотрел, как по бокам длинной аллеи покачиваются апельсиновые деревья, посаженные его сестрой Мэри. Потом он поднял раму и слушал почти забытые ночные звуки острова — кваканье и посвистывание болотных лягушек и тоскливый зов ночной птицы.
Через некоторое время он услышал, как отец слегка охнул, с трудом поднимаясь с кресла. В следующую минуту он подошел к Хорейсу и обнял его за плечи.
— Сын, из тебя получится выдающийся юрист.
Хорейс застыл в напряжении.
— Кажется, мне теперь все ясно, — продолжал отец. — Это трагично, но в конечном счете ты поступил как порядочный человек. Бывают положения, когда нет выбора между белым и черным. Иногда приходится выбирать серое. Однако, ты ушел с честью, и теперь имеешь возможность поступить в другой университет и реализовать свою мечту, стать юристом.
Хорейс продолжал смотреть на мокрые, неясные очертания деревьев. Его голос прозвучал ровно, почти жестко.
— Папа, я тверд в том, что я сказал. Я покончил с университетом. Эти девять виноваты не больше меня. Но они не смогут поступить в университет. И я не стану поступать. И, хотя это тебе больно слышать, я никогда не мечтал о том, чтобы стать юристом. Это твоя мечта. А я не знаю, чем я хотел бы заниматься.
Джеймс Гульд медленно повернулся и, хромая, подошел к своему креслу. Он сел, тяжело опустив согнутые худые плечи, руки его бессильно висели между коленями.
Хорейс сказал с другого конца комнаты:
— Не пробуй уговаривать меня, отец. Это ни к чему не приведет.
Отец заговорил ровно, без всякого волнения.
— Я знал, что это бесполезно, еще до того, как предложил это тебе. Я считаю, что незачем ставить перед тобой еще одну стену, о которую бы ты расшибался. Я заставил твоего брата сделать как я хотел. Тебя я заставлять не буду, даже несмотря на то, что ты несовершеннолетний.
— И я не останусь на Сент-Саймосе, папа.
Хорейс следил за лицом отца. Его выражение не изменилось. Вскоре старик встал, потер колени, потянулся и, хромая, пошел к лестнице, выходившей к передней. Он взял один из подсвечников, стоявших внизу у лестницы, зажег его от свечи, горевшей там, попрощался и начал с трудом подниматься. На половине лестницы он нагнулся над перилами и посмотрел на Хорейса.
— Я думаю, сын, мне будет не трудно найти тебе работу в торговых предприятиях в Саванне. Мой агент Фрэнк Лайвел завтра зайдет по пути из Сент-Мэри. Я с ним поговорю об этом.
На следующее утро Мэри Гульд проснулась раньше, чем позвонил колокол плантации в пять часов, но не позволила себе встать. Никто не пошевелится до колокола ни в большом доме, ни в остальном жилье. Она стала обдумывать, что ей сегодня надеть; обычно, правда, Мэри об этом не заботилась. Но сегодня необычный день, — Хорейс был дома. Она наденет свое новое голубое батистовое платье, едва достигающее лодыжек, как, впрочем, и все ее платья, потому что Мэри терпеть не могла одежды, мешавшей двигаться. К платью она приколет желтую кружевную косынку. Правда, с прикалыванием придется повозиться, но Мэри готова сделать все, что от нее зависит, чтобы его возвращение оказалось праздничным событием. Даже если Хорейс приехал из-за неприятностей в Йеле, она устроит все так, чтобы он был рад, что находится дома.
