Марья осталась с бабушкой коротать долгие осенние месяцы. Навещала их только вдова Минина. Бывшая хозяйка усадьбы вернулась сразу же после отъезда дворян. Она поохала над разгромом, учиненным в саду, и деятельно принялась поправлять поломанное и вытоптанное. Марья чувствовала благодарность к вдове, не оставившей их с бабушкой в беде, подобно корыстным родственникам. Татьяна Минина была единственной ниточкой, связывавшей их с внешним миром по ту сторону глухой ограды, которая опоясала усадьбу на берегу Оки.
Минина первой принесла весть о свадьбе государя. Прошел год после окончательного разрыва с Хлоповой. Ближние люди умоляли государя выбрать себе супругу, твердя, что без наследника его царство непрочно. И вот государь снизошел до всеобщей мольбы. Марья понимала, что рано или поздно Миша женится, но когда услышала об этом от Мининой, у нее перехватило горло и в глазах предательски защипало. Она поспешно выбежала в сад, оставив бабушку наедине с приятельницей.
– Не облыжно ли толкуют? – с надеждой расспрашивала бабушка. – Ведь сколько ходило слухов, что великий государь женится, а оказывалось пустое.
– На сей раз дело верное, – отвечала Минина. – Сын мой Нефед отписал.
– Кого же государь произволил выбрать в супруги? Неужто сладилось с заморской невестой?
– Нет, государь женится на православной. На княжне Марье Владимировне Долгоруковой.
– Ах, на княжне! Давно твердили о ее красе. Вот кто счастливая соперница моей внученьки! – поникла седой головой Федора.
Минина сочувственно глядела на подругу, но в то же время ее подмывало поделиться собственной радостью. И хотя она понимала, что сейчас не к месту говорить об этом, не смогла удержаться и похвастала:
– Сын мой Нефед, думный дворянин, обо всех свадебных делах имеет самые точные сведения, потому как ему назначено быть дружкой на царской свадьбе.
Насчет дружки у вдовы вырвалось ради красного словца. Нефед отписал матери, что ему назначено идти вместе со свечниками. Но мысль о том, что ее сын будет принимать участие в царской свадьбе, наполняла гордостью вдову говядаря.
– Жаль, что Козьма не дожил до этого дня, – вздыхала она.
Толкуя о своем, Минина не замечала, что Федора не слушает ее. Желябужская погрузилась в тяжкие думы и едва ли даже обратила внимание на то, что ее приятельница откланялась и уехала. На лице Федоры отражалось глубокое смятение, словно она боролась сама с собой. Несколько раз она решительно вставала с лавки, но тут же садилась, в ужасе закрывала лицо руками и тихо шептала:
– Не могу… Смертный грех, за который вечно гореть в аду!
Гордость не позволяла ей смириться. Она вновь и вновь возвращалась к затаенной думе. Ей страшно было помыслить, а не то что свершить задуманное. Федора понимала, что ей не простится ни на этом, ни на том свете. Однако она не видела иного способа спасти честь несчастной внучки. Мечталось составить великое счастье Машеньке, а так обернулось, что без смертного греха не спасти ее чести от поругания. Наконец Федора решилась. Размашисто перекрестившись, она мысленно попросила прощение у покойных мужа и старшего сына:
– Надеялась свидеться с вами в райских кущах… Теперь не доведется… Сойду в геенну на вечные муки… Но вы же понимаете, что нет иного исхода.
Вернувшаяся из сада Марья была удивлена переменой, произошедшей с бабушкой. Она думала, что ей придется утешать убитую горем старушку. Вопреки опасениям она застала бабушку бодрой и деятельной. Странными казались лишь упрямо поджатые бабушкины губы, на которых обычно играла добрая улыбка. Впрочем, Марья была безмерно рада, что бабушка не рыдает и ни словом не упоминает о царской женитьбе.
Федора принялась хлопотать по хозяйству. Ближе к вечеру она отпустила наемную челядь, велев им приходить завтра поутру. Она заперла на засов ворота и достала из ларца мешочки с сушеными травами и кореньями. Некоторые травы Марье были известны – зверобой, мята, полынь. Других она никогда не видела. Зайдя в поварню, примостившуюся позади дома, Федора затопила печь и поставила на нее горшок с родниковой водой, в которую бросила травы. Заглянув в поварню, Марья спросила:
– Что ты варишь, бабушка?
– Целебный настой. Дабы успокоить твое сердце, государыня.
– Незачем, бабушка. Я не в печали от вести, которую принесла Татьяна Семеновна. И не зови меня более государыней.
Бабушка ничего не отвечала, помешивая кипящий настой. Когда внучка вышла, она упрямо пробурчала под нос:
– Ты, моя внученька, была государыней и останешься государыней навеки. Не бывать порухи чести Желябужских, пусть и придется за это пойти на вечные муки.
Остудив сваренный травяной настой, Федора подала его внучке. Как ни отнекивалась Марья, по настоянию бабушки ей пришлось сделать несколько глотков. Настой был столь же горек, как чаа, который в Тобольске сварил Тархан-Лама.
– Ложишь на лавку, – предложила бабушка.
– Я не хочу почивать, – отвечала Марья, но ее язык отчего-то заплетался.
По членам разлилась свинцовая тяжесть. Бабушкино лицо расплывалось перед глазами. Веки сами собой смежились. Марья поникла головой. Федора смотрела, как внучка проваливается в забытье, и тихо рыдала. Ее горячие слезы капали на щеку Марьи, но она уже ничего не чувствовала. Федора достала железную спицу, коей в поварне протыкали тесто перед тем, как ставить пироги в печь. Близилась полночь, пора было исполнить задуманное. Федора подошла к иконам в красном углу. Облобызала каждый образ, сознавая, что делает это последний раз в жизни. Потом обернула образа ликом к бревенчатой стене, дабы святые угодники не видели мерзости и непотребства. Старушка взяла воск, слепила из него грубую куклу и зашептала колдовской заговор:
– Боже милостив, человек-лебедь, взгляни на меня, грешную рабу Федору, ангельскима очима материным сердцем, а той бы княжне Марье тетеревина голова и воловья губа, не умела бы против внучки искать; а как пойдет к венцу, попадется острая спица и вонзится ей глубоко в чрево. И не случится той Марье-разлучнице счастья чадорождения. Не будет она годна для государевой радости! Отошлют ее с позором домой к отцу-матери, а внученьку мою с почетом вернут наверх!
С этими словами Федора ткнула железной спицей в чрево восковой куклы. Выкрикивая колдовские заклятья, она раз за разом поражала куклу, изображавшую княжну Марью Долгорукову. Совершив колдовской обряд, Федора подошла к лавке, на которой раскинулась Марья. Она наклонилась к внучке и не услышала ее дыхания. В тревоге Федора положила руку на сердце девушки и не ощутила, как колотится ее сердце. «Как же так? От отвара Машенька должна была заснуть, дабы не помешать колдовству. Не перепутала ли я части? Или спутала имена?» Внезапно Федора вспомнила, что, кажется, один раз произнесла при заклятье просто имя Марья, а не «княжна Марья». Она нарочно говорила «княжна», чтобы направить заговор против Долгоруковой. Но оговорилась и натравила злые силы на родную внучку. От горя и отчаяния старушка завыла как дворовая собака, у которой отняли и утопили щенков. Она обернулась к образам, но вместо ликов святых увидела темные доски. Позабыв, что сама повернула образа, старушка упала в обморок.
