— Что прошло, то прошло. Нас ждет весь мир, и впереди много времени. Я была бы рада, чтобы ты всегда оставалась его частью.
У Аспасии не было слов. Ей было нужно не это, не эта холодная любезность.
Она внезапно поднялась, не думая, помимо воли. Она опустилась у ног Феофано и положила руки на колени императрицы. Феофано смотрела на нее с непонятным выражением.
— Госпожа моя, — сказала она, — Феофано. Можем ли мы начать все снова? Я плохая слуга, но, какова бы я ни была, я отдаюсь твоей воле.
— Я принимаю тебя, — сказала Феофано. Она взяла Аспасию за руки. Руки ее были холодны, но они постепенно теплели в руках Аспасии. Она подняла Аспасию и поцеловала. Это не был поцелуй мира, но перемирия и начала примирения.
Аспасия хотела уйти, но Феофано еще не закончила.
— Я подумала, — сказала императрица. — Тебе не подобает быть просто моей прислужницей. У тебя должно быть что-то собственное: положение в этом королевстве, уважение и, если говорить о более земных материях, доход. — Она опередила протесты Аспасии. — Я знаю, что ты зарабатываешь врачеванием. Это почти то же, что торговля, если бы ты не получала от этого удовольствия, я бы сказала, что это недостойное тебя дело. Нет, Аспасия. Ты должна занять приличествующее положение. Прежде чем покинуть Кельн, я определила на твое имя одно поместье. Оно не очень велико, но процветает и всего в трех часах езды от Магдебурга.
— Но… — начала Аспасия.
— Ты сказала, все что угодно, — напомнила ей Феофано. — Ты сделаешь все, что бы я ни просила. Я прошу тебя принять этот подарок. Ты всегда мало заботилась о своем достоинстве. Пора кому-то другому позаботиться о тебе.
— Но что я буду делать с этим поместьем?
— Управлять им, конечно. Заботиться о людях. Делать, что нужно.
— Ты отсылаешь меня прочь? — Аспасия сказала это очень тихо, почти шепотом.
Феофано услышала.
— Я делаю то, что я делала бы для любого другого знатного человека в королевстве. Я даю тебе земли, чтобы управлять ими от имени императора и передо мной. Ты все еще — если желаешь — моя слуга.
Аспасия склонила голову. Она была не умнее ребенка, опасаясь, что ее отсылают, когда Феофано хотела оказать ей честь. Неважно, что она не желала этой чести. Феофано это прекрасно знала. Это было так похоже на нее — смешать награду и наказание и все это преподнести в подарок.
— Если я могу по-прежнему служить тебе, — сказала Аспасия, я приму твой подарок, не скажу, что с радостью. Но я научусь получать от него удовольствие.
Феофано слабо улыбнулась.
— Иногда ты говоришь, как Лиутпранд.
— Так я сохраняю память о нем, — отвечала Аспасия. Она не хотела улыбаться, но сдержать улыбки не могла. Она поклонилась императрице и погасила улыбку, предназначенную Феофано. Как свеча в темноте: слабый, дрожащий, но достаточно яркий огонек.
Поместье называлось Фрауенвальд. От Магдебурга на муле до него можно было добраться за три с небольшим часа. Оно лежало в глубокой зеленой долине среди высоких гор, где протекала небольшая речка. В одном конце долины был дубовый лес, где свиньи отъедались желудями. Остальная земля была расчищена под поля, на которых сеяли овес, ячмень, рожь и немного пшеницы, под пастбища для скота и лошадей. Был и сад, обнесенный ивовым плетнем, чтобы защитить его от оленей.
В самом сердце долины, где река изгибалась широкой плавной дугой, стоял усадебный дом. Его окружал частокол, с воротами с южной стороны и другими на западе, против реки, видной за деревьями сада. Дом был больше обычного деревенского, но не такой огромный, как замок. Он был деревянный, с крутой остроконечной крышей, крытой ячменной соломой. Были еще два сарая, почти таких же больших, как дом, и множество мелких построек: амбары, дома для рабов и слуг, ткацкая мастерская, молочная, кузница и около самой ограды — навесы, под которыми хранили сено и снопы.
Аспасия осваивалась медленно, день за днем познавая здешнюю жизнь. Все здесь было непривычно, люди говорили на местном диалекте, который она понимала с трудом, так он был не похож на придворный саксонский. Дом с первого взгляда показался ей темным и мрачным. Ей было неуютно в большом зале с мощными деревянными балками, с очагом в центре, дым из которого валил куда угодно, но только не в дымовое отверстие в крыше. Окна были лишь в угловых комнатах. Но чуднее всего была спальня — высокое чердачное помещение с косым потолком, где деревянная кровать, комод, балки и даже оконные ставни были покрыты самой искусной резьбой, какую она когда-либо видела. И все было раскрашено белым, синим, красным, зеленым и даже золотым, словно страница из ирландского Евангелия.
— Прежний хозяин, — объяснила Герда, жена управляющего, — был чудак, очень любил все яркое. Он обучил мальчишек резьбе и пригласил своего двоюродного брата, монаха из Фульды, раскрашивать. Он разрешил им делать, что пожелают. Вот они и наделали.
— Я… пожалуй, мне это нравится, — сказала Аспасия, ослепленная яркостью красок.
Герда не улыбнулась, но ее чопорность явно растаяла. Она имела право на собственное мнение: муж ее, конечно, занимал должность, но все знали, кто тут главный.
Там, где распоряжалась Герда, остальным оставалось только подчиняться. Свободные люди здесь были крупными, светловолосыми, краснолицыми саксонцами. Рабы — славяне и мадьяры — были поменьше, потемнее и погрязнее, правда, последний признак исчез, когда Аспасия построила баню и приказала всем до одного ходить в нее. Это не всем понравилось. «Чужестранка» — говорили некоторые таким тоном, что получалось «ведьма» или «сумасшедшая». Но она была хозяйкой и не стеснялась собственноручно затащить упирающегося грязнулю в баню и окунуть в воду. У нее были свои методы, хотя, возможно, и непривычные.
Аспасия приехала во Фрауенвальд в самый разгар лета. К осени она уехала служить Феофано в Кведлинбурге. Вернулась же она не одна.
Принцессе Софии этой осенью исполнялось пять лет, и она была не по годам сообразительной и бойкой. У Аспасии вовсе не было намерения забирать ее из безопасного Кведлинбурга. Но София имела на этот счет собственное мнение. Когда Аспасия собралась возвращаться в усадьбу, которую она, к собственному удивлению, уже стала называть своим домом, София заявила, что поедет с ней.
— Я хочу увидеть твой дом, — сказала она, — и немытых мальчишек. И твою разрисованную комнату.
Аспасия мысленно обругала себя за рассказы, которые так хорошо запомнил этот смышленый ребенок.
— Ты увидишь все это, — ответила она, — когда-нибудь. Но не теперь.
