— Кстати, о Лавинии, — заметил Тобиас. — Пожалуй, самое время дать вам совет.
— Я не нуждаюсь в ваших дурацких советах!
— В таком случае считайте это предупреждением. Не дай вам Бог хотя бы на секунду вообразить, что я позволю вам использовать Лавинию взамен Селесты.
— Считаете, будто она так увлечена, что никогда не бросит вас ради меня?
— Не считаю. Но твердо знаю одно: если вам и удастся увезти Лавинию, можете быть уверены, что, не успев насладиться пдодами победы, окажетесь в могиле.
Он вышел на крыльцо и аккуратно прикрыл за собой дверь.
Он даже не задумался, куда теперь идти. На всем свете было только одно место, где он хотел сейчас находиться.
Тобиас остановил кеб и велел везти его в маленький домик на Клермонт-лейн.
Спускаясь, он потянул больную ногу, и та отозвалась протестующими судорогами, но Тобиас, не обращая ни на что внимания, поднялся по ступенькам и взялся за молоток.
Дверь не открывалась.
Он и без того был настроен не слишком весело, и тишина только усугубила раздражение. Выходя из дома после завтрака, он сообщил миссис Чилтон, что вернется около трех.
Ему вдруг пришло в голову, что последнее время он считает жилище Лавинии своим вторым домом. Совсем как клуб. Мало того, он даже начал отдавать приказания миссис Чилтон, как если бы перед ним был Уитби.
Он, разумеется, не имеет права злиться на то, что его пожелания не выполнены. Тем не менее миссис Чилтон намекала, что днем Лавиния будет дома. Где же все, черт возьми?!
Он сбежал с крыльца и стал изучать окна верхнего этажа. Шторы задернуты. Обычно днем Лавиния их раздвигала. Она любит, когда много света.
Тобиасу стало не по себе. Странно, что дом кажется совершенно пустым в такой час. Возможно, Лавинии и Эме-лин срочно понадобилось отправиться за покупками, но где же тогда миссис Чилтон?!
Что-то случилось, но что? Он провел в этом доме столько времени, что досконально знал распорядок дня миссис Чилтон. Сегодня не тот день, когда она обычно брала выходной, чтобы навестить сестру.
Тобиас помрачнел. Может, еще раз постучать?
Он взялся за дверную ручку. Она легко повернулась.
При мысли о том, что дверь лавки Тредлоу тоже открылась с первой попытки, Тобиас похолодел.
Он тихо ступил в переднюю и немного постоял, стараясь уловить общую атмосферу. Ничего подозрительного.
Но Тобиас все же нагнулся и вытащил из сапога маленький кинжал. Зажав его в руке, он заглянул в гостиную. Ничего.
Он добрался до кабинета Лавинии.
Пусто.
Как и на кухне.
Тобиас решительно подавил страх, уже грызущий внутренности, и стал взбираться на второй этаж, стараясь не производить шума.
На верхней площадке он остановился, сообразив, что впервые находится в этом месте и не знает, что где находится.
Немного подумав, Тобиас вспомнил, как Лавиния говорила, что окна ее спальни выходят на улицу.
Он осторожно приблизился к двери, заглядывая по пути во все остальные помещения и с облегчением отмечая, что вроде бы все в порядке. Никаких следов взлома или обыска.
Тихий шорох донесся из спальни, принадлежавшей, по его расчетам, Лавинии. Тобиас на цыпочках подошел ближе, прижался к стене и внимательно прислушался.
Опять какой-то невнятный шум. В комнате явно кто-то есть.
Тобиас осторожно подобрался к двери и заглянул внутрь. Вид загораживала красивая ширма, расписанная пейзажами римских садов и скрывавшая того, кто находился в спальне. Из-за ширмы раздавались потрескивание огня и плеск воды.
Маленькая изящная ножка с высоким подъемом показалась из-за створки и встала на расстеленное на полу полотенце. Снова плеск воды — и появилась вторая ножка.
Ледяное напряжение, сковавшее Тобиаса, вмиг растаяло, сменившись совершенно иной настороженностью. Он слегка наклонился, чтобы сунуть обратно кинжал, выпрямился и переступил порог.
— Буду счастлив помочь вам искупаться, мадам, — объявил он.
По другую сторону ширмы тихо ахнули.
— Тобиас?
Лавиния высунула голову из-за створки, прижимая к груди толстое полотенце и испуганно тараща глаза.
— Иисусе, что ты здесь делаешь!
Тобиас почувствовал, как загорелась кровь. Волосы Лавинии были сколоты на макушке. Легкие прядки прилипли к обнаженной шее. Лицо раскраснелось от жары. Полотенце широкими складками падало к узким щиколоткам наподобие греческого хитона.
— Похоже, в этот момент следует сказать нечто особенно поэтическое и романтическое, — пробормотал он. — Но будь я проклят, если хоть что-то приходит на ум!
Лавиния улыбнулась, сверкая прекрасными глазами, и Тобиас как зачарованный шагнул к ней.
— Я мокрая, — предупредила она, когда он потянулся к ней.
— Значит, нам обоим повезло!
Он подхватил ее на руки и почти побежал к кровати.
— Потому что мне не терпится погрузиться в тебя.
Ее гортанный смех прозвенел в его ушах лучшей на свете музыкой.
Он положил ее на постель и, схватившись за полотенце — последний оплот скромности, — осторожно потянул и отбросил его на пол. До этой минуты Тобиас воображал, что полностью готов к любовной схватке, но испытываемое им возбуждение стало почти болезненным при виде ее округлых грудей и треугольника тугих завитков внизу живота.
Он обнял ее за бедра. Лавиния вздрогнула, но не смогла даже вздохнуть: так сильно пересохло во рту. Тобиас внезапно осознал, что впервые позволил себе роскошь видеть ее совершенно обнаженной. Сама природа их связи не позволяла ничего подобного. Все предыдущие свидания проходили наспех, в местах, где полностью раздеться было просто немыслимо.
Он тоже принялся сбрасывать одежду. Судя по жадному взгляду Лавинии, она думала о том же.
— Понимаешь ли ты, — хрипло прошептал он, опускаясь на нее, — что мы впервые лежим в постели?
— Да, мне это тоже пришло в голову.
— Надеюсь, полученные впечатления нельзя будет назвать скучными или тоскливыми. Я знаю, как тебе нравятся экзотические уголки и неминуемо связанная с ними новизна впечатлений, но здесь нам тоже будет хорошо.
Лавиния улыбнулась и обняла его.
— Должна признать, что в кровати есть свои преимущества. Она куда удобнее, чем каменная скамья, сиденье в карете или письменный стол.
— Удобство — отнюдь не моя главная забота, когда я с тобой, — заверил он, — но все же многое можно сказать в его защиту.
Тобиас поднял голову, отыскал ее губы и стал целовать. Лавиния отвечала с тем же пылом, сладостным и пьянящим. Сознание того, что она хочет его с не меньшей силой, дурманило сильнее вина. Желание бушевало в нем; мучительное и неукротимое, затмившее любую страсть. Кровь превратилась в расплавленный мед, мышцы напряглись и закаменели.
