Те не торопились. Диана должна была сразу последовать моему примеру, но вместо этого она двигалась чрезвычайно медленно, устремив глаза в небо, лицо ее выражало притворный восторг. Поравнявшись с ложей, где сидел мой муж, она остановилась, обращая на себя взгляды всех присутствующих, а затем медленно пошла дальше.
В груди моей бушевал пожар, однако мне удалось сохранить пристойное выражение лица. До сих пор я думала, что Диана удовлетворится неприличными подарками и любовью Генриха, но оказалось, что этого ей недостаточно. Даже в день моей коронации она хотела украсть и то небольшое внимание, которое мне доставалось. Она желала всем показать, кто на самом деле властен над королем.
В тот момент я подумала, как легко было бы убить ее — стоит только попросить Руджиери приготовить яд, отравленную перчатку или произнести заклятие. Но я бы никогда не стала осуществлять личную месть. Так же как и Козимо Руджиери, я действовала только ради спасения тех, кого любила.
Возможно, в аду для нас найдется не самое страшное место.
Последующие годы выдались трудными. Мать Жанны, добрая и блестящая королева Маргарита Наваррская, скончалась незадолго до Рождества 1549 года, оставив безутешными дочь и всех тех, кто ее знал. Мой муж проводил свои дни и большую часть ночей в компании Дианы, а я находила радость в материнстве.
Генрих отличался умеренностью и не бегал за каждой красивой женщиной, однако в отличие от отца преследовал протестантов. И в этом его очень поддерживала Диана. Возможно, она думала, что сжигание еретиков заставит Бога забыть о ее греховном положении любовницы. Она рядилась в одежды добродетели, ей хотелось продемонстрировать огромную разницу между нравственностью Генриха и распутством его отца. Но Генрихом, как и его отцом, управляла фаворитка: Диане хотелось передать католикам отнятые у протестантов земли, и Генрих исполнил ее желание. Она хотела, чтобы протестанты были арестованы и казнены, и это тоже было сделано, хотя при дворе имелось много симпатизирующих протестантам, в том числе и юный племянник Монморанси Гаспар де Колиньи, Антуан де Бурбон и кузина короля Жанна Наваррская, которая увлеклась учением Мартина Лютера во время своего нахождения в Германии. Аристократию не трогали, преследовали только простолюдинов.
Каждое утро после встречи со своими советниками Генрих шел к Диане — обсудить государственные дела. Без ее одобрения он не принимал ни одного решения и отдал ей столько власти, что она часто подписывала документы вместо него.
Генрих, как и его отец, не замечал, какую ревность среди придворных вызывает власть его любовницы. Не видел и неудовольствия, зреющего в сельской местности: крестьяне-протестанты были разгневаны новыми законами, которые запрещали им исповедовать родную религию. Париж был почти исключительно католическим городом, а потому Генрих отмахивался от советников, предупреждавших, что нетерпимость короля к новой религии вызовет сопротивление. Он слушал только Диану, а та в свою очередь слушала братьев де Гиз. Как и Диана, те презирали протестантизм и оказывали влияние на короля.
Люди начали отворачиваться от Генриха, а протестанты его попросту возненавидели. Я несколько раз наедине заговаривала с мужем об этом. Король Франциск внушил мне, что правителю очень важно заслужить любовь народа. Возможно, я действовала слишком прямолинейно, потому что Генрих меня обрывал и обвинял в том, что я преувеличиваю свой ум и недооцениваю интеллект Дианы.
Несколько лет я прожила в тени Дианы, на мой ум и мои способности внимания не обращали. Я видела, что страна страдает, в то время как расчетливые и жадные аристократы получают награды короля. Мне хотелось высказаться, но пожаловаться было некому, потому что я заключила с проституткой договор, согласно которому была женой Генриха и матерью его детей и ничем больше. Диана держала слово и отправляла Генриха в мою постель. Она была так довольна своим положением, что начала отлынивать от сексуального внимания моего мужа, и Генри стал поглядывать по сторонам — к кому бы ему обратиться за утешением.
Наш сын Карл-Максимилиан, болезненный, с красно-фиолетовым родимым пятном размером с грецкий орех, родился в 1550 году, через три года после коронации Генриха. Я обновила дворец короля Франциска в Сен-Жермен-ан-Ле, в котором вырос сам Генрих, и мы устроили там большую детскую. Здание окружали лужайки, Мария заставляла Франциска бегать по ним, однако быстрые движения так утомляли моего старшего сына, что он задыхался и терял сознание. Я смотрела в окно и видела, что Мария резвится одна — быстрая, одинокая фигурка на обширном зеленом лугу.
В первые месяцы после рождения Карла мой муж был заботливым отцом: посещал детскую чуть ли не ежедневно. От кочевого образа жизни своего отца он отказался и ради детей держал двор в Сен-Жермене. Когда Диана упала с седла, сломала ногу и уехала лечиться в свой замок в Анет, Генрих остался со мной в Сен-Жермене. Сначала мне это понравилось, но позже я узнала истинную причину такого решения.
В первую холодную ночь осени я сидела в своей комнате перед зеркалом, а мадам Гонди причесывала мне волосы. Мне нравился наш разговор о детях: маленькому Франциску впервые позволили взять на руки грудничка Карла, уверив, что красное родимое пятно младенца незаразное. Франциск поцеловал братишку и важно объявил, что ребенок неплох.
Вдруг раздался женский крик. Звук донесся из детской, из комнаты над моей спальней. Я выбежала в коридор и, подгоняемая материнским инстинктом, помчалась по лестнице.
На площадке под настенной лампой я увидела одного из телохранителей Марии. Он слышал крик, но не среагировал на него. Более того, он сдерживал многозначительную усмешку.
Я пронеслась мимо и остановилась у входа в помещение. Там, в дрожащем свете канделябра, спорили о чем-то две фигуры. Отпрянув, я спряталась в тени.
Широкоплечий и седобородый Монморанси загораживал спиной следующую дверь, ведущую в комнату гувернантки Марии, рука его лежала на ручке двери. Диана тяжело опиралась на костыль. Очевидно, она только что приехала из Анета и ринулась в дом, не потрудившись снять плащ. Свет канделябра подчеркивал тени под глазами и немолодую дряблую кожу на подбородке. Волосы на ее висках были скорее седыми, чем золотистыми. Одета она была, как всегда, элегантно: высокий кружевной черный воротник, большая бриллиантовая брошь у горла, белые атласные юбки, расшитые золотом, но все это не скрывало того, что она увяла, и свойственное ей чувство собственного достоинства уступило место сварливости, которую в тот момент она обратила против Монморанси.
