– Даже не знаю, как мне удалось выбраться из-под балки и отползти подальше от огня, – продолжал Томас отчужденным голосом. – Три недели я провел в госпитале в Китае, после чего вернулся в Англию. По приезде домой я два месяца выздоравливал и пытался приспособиться к той жизни, которая мне отныне была уготована, вернее, не жизни, а жалкому существованию.
Томас принялся расхаживать по комнате, от камина к окну и обратно, сжимая кулаки. Мадлен молчала, однако Томас не мог заставить себя взглянуть в ее сторону.
– Ты должна понять, какую злую шутку сыграл со мной этот несчастный случай! – воскликнул он. – Дело тут не только в физической ущербности. До отъезда в Гонконг я был завидным женихом, богатым, знатным, имеющим много друзей, приводящим в восторг женщин. И внезапно я стал никем. Никем! Я уехал, чтобы выполнить не слишком сложное задание, а вернулся калекой, а тебе известно, Мадлен, как общество относится к таким людям, как я. – Томас горько усмехнулся и, остановившись перед камином, закрыл глаза. – 10 мая 1848 года я стал калекой, и ради чего? Ради чего?! Я не совершил никакого подвига. Не спас ничьей жизни, даже не подвергся опасности, выполняя задание своей страны, выслеживая, а потом и арестовывая преступников, за которыми меня послали наблюдать. Если бы еще я потерял ноги на этой чертовой войне! – На секунду стиснув зубы, Томас продолжал: – А ведь я потерял их по собственной глупости и самонадеянности: странно, что меня вообще не убили. Вероятно, тот, кого наняли меня убить, по какой-то причине не смог этого сделать. Так что мое расследование завершилось безрезультатно. Я так и не смог ничего доказать и никого привлечь к ответу. Смех, да и только...
Томас открыл глаза и уставился невидящим взглядом на ковер. В комнате стало тепло, но Томас этого не замечал. Самым главным для него сейчас была реакция Мадлен, а он так и не отважился взглянуть на нее. Не хватало смелости. Он лишь знал, что она по-прежнему сидит не шевелясь.
– После моего возвращения из Китая все переменилось, – продолжал он, пытаясь не поддаваться ужасу и ярости, охватывавшим его всякий раз, когда он вспоминал об этом. – У меня были очень сильно обожжены ноги, не так сильно грудь, спина и лицо. Большинство ожогов зажило довольно быстро, и шрамы теперь практически не видны. Но я не мог ходить. В начале июля, когда впервые за многие недели сумел выбраться из кровати, я был вынужден проводить часы в инвалидном кресле. Можешь представить, что это значило для меня? Для меня, гордого, надменного аристократа, быть навеки прикованным к инвалидному креслу или, если судьба смилостивится надо мной, после долгих изнурительных тренировок встать на костыли и уже в таком виде появиться перед знакомыми. Жалким калекой... Мне больше не суждено будет познать жизнь, полную чувственных наслаждений, разве что купить их, а мы с тобой оба знаем, что купить и получить даром далеко не одно и то же. И я совершенно точно знал, что ни одна женщина уже никогда не пожелает меня. Как ты сказала, Мадлен, не далее как сегодня утром: «Кому я буду нужна!» Так вот, кому я такой нужен!
Томас в отчаянии закрыл лицо руками, потом опустил их и, не в силах больше оставаться на месте, снова подошел к окну, чувствуя нестерпимую боль в ногах.
– И оказалось, что мои страхи вполне обоснованны, – продолжал он, облокотившись бедром о подоконник, скрестив руки на груди и глядя в окно на сгущавшиеся сумерки. – В течение первых недель после моего возвращения в Лондон обо мне говорили с жалостью и, отдав обычный визит вежливости, старались обходить мой дом стороной. Леди Алисия Дуглас – рафинированная, однако недалекая и вздорная великосветская красавица, за которой я ухаживал и на которой даже собирался жениться, нанесла мне визит. Она не сказала мне ни одного доброго слова, одни вежливые, холодные фразы, ни разу не поцеловала, хотя до несчастного случая мы с ней занимались не только поцелуями. Сидя в плетеном кресле у меня в саду, явно испытывая отвращение к моему увечью, она решительно заявила, что очень сожалеет, но, несмотря на мое богатство и титул, не выйдет замуж за человека, с которым не сможет станцевать на балу вальс.
Мадлен скривилась от боли. Краешком глаза Томас заметил это и повернулся к ней лицом, готовый наконец-то рассказать ей все до конца. Мадлен сидела, опустив голову и тихонько качая головой.
– Я хотел умереть, Мадлен, – прошептал он хрипловатым шепотом и поспешно ухватился за холодный, как лед, подоконник, чтобы не упасть: ноги не слушались. – Моя жизнь кончилась, и я это знал. Мне больше не хотелось жить. У меня больше никого не осталось: ни семьи, ни жены, ни друзей. Все, кого я знал и любил, бросили меня, и винить их в этом я не мог. Как мне теперь работать? Как вести жизнь джентльмена, которую я вел прежде? Как ездить верхом, танцевать? Кому нужен жалкий калека в инвалидной коляске или на костылях? У меня оставался только сын. Ему в ту пору было девять лет, и я чувствовал, что этот мальчишка, в котором жизнь бьет ключом, стыдится меня. После моей смерти он унаследовал бы поместье, его бы воспитала жена моего брата и сам мой брат, умный и богатый человек, что было гораздо приятнее, чем в течение долгих лет ухаживать за одиноким отцом-инвалидом. Нежданно-негаданно я стал для него камнем на шее, который с каждым годом становился бы все тяжелее, а я не хотел для своего сына такой участи: Да и вообще не хотел никому быть в тягость. Я просто больше не хотел жить и в середине лета убедил себя, что должен покончить с собой, что у меня хватит для этого сил.
29 июля, стараясь не обращать внимания на бесцеремонные пристальные взгляды и сдержанный шепот у себя за спиной, я ехал в инвалидной коляске, которую катила специально нанятая для этого медицинская сестра, в офис сэра Райли, чтобы в последний раз подписать кое-какие документы. Стоял ненастный день, холодный и дождливый, и мне казалось, что для приведения задуманного в исполнение погода стоит просто замечательная.
Коттедж был уже погружен во тьму, в камине догорал огонь, а про лампы и Томас, и Мадлен забыли.
Томас почувствовал, как во рту у него пересохло, а сердце от волнения билось в груди все сильнее. Впервые за много лет ему ужасно захотелось выпить виски. Но не было желания ни двигаться, ни прерывать свой рассказ. Он больше не мог хранить в себе тайну, не мог оторвать глаз от сидевшей на диване Мадлен, красивой, грациозной.
– Однако вместо того чтобы послать мне трусливую смерть, судьба в тот незабываемый день смилостивилась и послала мне величайшее чудо. Пока я сидел в инвалидной коляске перед дверью в кабинет сэра Райли, испытывая мучительную боль во всем теле – раны никак не хотели заживать и доставляли мне мучения – и стараясь свыкнуться с мыслью, что мне очень скоро придется умереть, дверь кабинета открылась, и показалось чарующее видение: женщина потрясающей красоты в бледно-желтом шелковом платье.
